Волчий сон
Стоя у окна, Николай вспомнил прошедшие в неволе годы… Время пролетело незаметно, мгновенно. Ярким впечатлением в памяти остались улицы города, когда его возили из «централа»[1] в суд. Сочная зелень бросалась в глаза своей необычной яркостью и даже какой‑то неестественностью после серости, мрака замкнутого пространства тюремного дворика. Знакомые улицы, аккуратные газоны, бочка с квасом у вокзала, тополиный пух, яркое‑яркое солнце – все это казалось отрывками, слайдами из какого‑то необычного фильма. В тюремной камере солнца почти не было. Камера окнами выходила во внутренний дворик – сумрачный, сырой, глухой. Да и реснички‑жалюзи на запыленных, грязных окнах, порой без стекол, не позволяли проникать в камеру пробивавшимся в полдень лучикам солнца. А город, оказывается, жил своей жизнью, люди торопились по своим делам или бесцельно прогуливались, не глядя ни на кого. Вокзал, успел заметить, на удивление был вообще полупустым. Яркие летние одежды молодых женщин, полупустые троллейбусы. А его везли не куда‑нибудь, а в самый настоящий суд, приговор которого не сулил ничего хорошего. Окна «Газели» непрозрачные, и панораму города приходилось выхватывать через небольшую щель опущенного конвоем стекла. Каких‑то 10–15 минут езды по городу заменили в тот миг лучший двухчасовой спектакль, и потому, может быть, не было в тот момент тревоги и волнения по поводу суда и приговора. Так тихо и спокойно прошел суд, тихо и спокойно был объявлен приговор, и по улицам тихого и спокойного города белая «Газель» увозила Николая в наручниках назад в тюрьму. Но уже со сроком в двадцать лет. Увозила в новую, неизвестную жизнь, в которой не было места всему тому, что произошло в его прошлой жизни на этой грешной земле. Закурив новую сигарету, Николай продолжал размышлять и вспоминать о пройденном времени в зоне, но память периодически отказывалась перебирать нехитрые эти события. И мозг переключался на все таинства этой майской ночи там, за забором, в этом глухом заболоченном краю, где спокойно, размеренно шла жизнь дикой природы…
Точно такое же урочище есть у него на родине. Там начинал он охотиться. Там, с волнением, даже со страхом, еще совсем мальчишкой, бродил он по звериным тропам с отцовским ружьем и с замиранием сердца подкрадывался к уткам, тетеревам, а если получалось, к зазевавшимся косулям, лосям, прятавшимся в густой траве от вездесущего роя насекомых и от людей. Урочище манило его к себе до сих пор. Манило с детства такой непонятной для простого человека, волнующей, тревожной, неукротимой силой, что, как только выдавалась возможность удрать от хозяйственных дел по дому, по хозяйству или «сачкануть» школу, Николай уходил в пойменный лес вдоль красивейшей и благородно‑величавой реки Березины. Широколиственный лес поймы был настолько разнообразным и пестрым, что просто описать его сразу и невозможно. Ольшаники, осинники, вперемешку с соснами и елями на «грядках»[2], ручейки, втекающие и вытекающие из небольших лесных озер, поросших по берегам высоким камышом. Поляны среди переплетенных зарослей травы и кустов с высоченным, в рост человека разнотравьем и лежками лосей и косуль по их окраинам. Грязевые ванны‑купальни диких кабанов, со стойким специфическим и приторным запахом недавно купавшегося в них секача. Одинокие кряжистые и могучие дубы, изредка и неожиданно возвышающиеся на полянах. Кусты рябины, черемухи, явно выделяющиеся в кривых ивняках. Одинокие чахлые сосенки, торчащие на пушистых и мягких, словно ковер, заболоченных клюквениках. Стройные березки, вперемешку с лещиной‑орешником на окраине болота и опушки высокого соснового бора. Высокие, разгалистые, постоянно трепетно‑шумящие осины. Мохнатые сумрачные ельники с кислицей и фиалками‑пролесками, только и выживающими под ними. Целые поляны камыша, а на краю болота в лесу и лука дикого – черемши. Все это и было его сказкой, его вторым домом, частью его интересной и насыщенной жизни начинающего охотника, бродяги‑одиночки. Уже к шестнадцати годам он знал все бобровые хатки, все топи, ручейки, бобровые плотины и даже старые, гнилые мостики через ручьи во всем урочище. Знал, где и в какое время можно найти стадо диких кабанов или осторожных, но в полуденный зной беспечных косуль. Мог без труда найти прячущегося на поляне или в кустах ивы, а то и в «грязевой» ванне рогача‑лося или норы лисиц с тропинками и сгрызенными молодыми лисятами кустиками. Или выводок молодых тетеревят, юрко прячущихся в густой траве под осторожное квохтанье перепуганной заботливой их мамки. Все места эти в Дубовке носили свои местные, порой даже экзотические названия, передаваемые людьми из поколения в поколение. Кто и почему их так назвал, оставалось интересной загадкой, ответы на которую рисовало воображение. «Кандратов церабеж», «Маяк», «Глиница», «Моховая поляна» и другие названия этим местам, бродам, полянкам давали предки. А теперь – это свидетельство тому, что и до него здесь кто‑то пробирался сквозь чащобы, кусты, по топям, гарям, трясинам. Кто были эти люди? Конечно же – охотники. И это не вызывало сомнения. В летние дни комары, оводы, мошка‑гнус создавали такое гудящее, жалящее облако над головой, что из‑за их гула порой не было слышно даже шума листвы или шелеста одежды о сучья и ветки. Озеро Великое среди всех озер и «оборок» поймы Березины, самое большое и самое красивое. Начиналось оно маленькой криничкой у песков полигона, прячущейся в высоких камышах и непроходимых топях Дубовки, перерастало, превращалось в вытянутое длинной подковой среди ольсы и луга озеро, впадающего узким устьем в Березину. На островках, окруженных с одной стороны болотом, с другой Великим озером, любили отдыхать знающие места туристы‑дикари, добираясь до островов на лодках по Великому озеру или пешком по топким берегам озера.
[1] Централ (здесь) – следственная тюрьма.
[2] Грядки – достаточно сухие и протяжённые возвышенности в болоте, поросшие разнообразной кустарниковой и древесной растительностью.
