Выдумщик

Если бы сейчас спросили, где я хочу жить, я бы ответил: там. И – тогда. Тенистое место (что так ценно на Юге!) возле административного корпуса военного санатория в Сочи. Просторная прохладная комната во флигеле на втором этаже, тоже темноватая из‑за нависших ветвей. Утром я просыпался, видя прямо перед собой за окном цветок олеандра среди блестящих и крепких темно‑зеленых листьев, похожий на разрезанное на четыре части крутое яйцо – дольки желтка, окруженные «лепестками» белка. Но если разрезанное крутое яйцо бьет сероводородом, то тут запах был сладчайший, я бы сказал – томный. Позавтракав внизу, в кухне, я выбегал на площадку перед домом. Фека и Лёня‑курсант, племянник Чупахина, играли в шахматы огромными фигурами. В каждом советском санатории тогда почему‑то были шахматы‑гиганты. И, бодро крикнув что‑нибудь вроде: «Ходи конем!» – я убегал по «темным аллеям». И только возле больных на костылях вежливо притормаживал.

 

Штормило всегда! Огромные прозрачные горы сжирали длинный бетонный мол, потом, разлившись по берегу, отступали, с грохотом катя с собой гальку. Пауза… и опять – оглушающий грохот! Какие‑то акробаты прыгали с мола прямо в надвигающуюся волну, потом их выбрасывало, кувыркая, и они, хохоча и вытирая одной рукой лицо, а другой упираясь в склон, съезжали с грохочущей галькой в море. И это было не слабо – пока я не нашел свое.

За мысом было райское местечко! Ветер туда не доставал, и волны – тоже. Буйство тут было задавлено бетонными глыбами, белыми, но с ржавыми крюками, цепляя за которые их и кидали сюда… И теперь тут была сладкая тишь. Ароматы цветов долетали с крутого берега. Между глыбами были лишь небольшие пространства ярко‑синей, прозрачной, тихой воды. Вот где можно было ею насладиться, медленно плавая, видя красивое дно с подвижной солнечной сетью на нем. И, главное, на одной из нагретых солнцем, наклонно уходящей в прозрачную воду глыб сидела она – загорелая, длинноногая, стройная, с волной волос, сбегающих по спине, и голубыми глазами, скромно опущенными. Иногда она падала и плыла – в метре от меня! Ноги божественно преломлялись в воде… А я тут плюхнусь, как бегемот! Нет… Хотя, казалось, не было ничего естественнее. Жизнь бы могла иначе пойти! Я уже мысленно прожил нашу сладкую жизнь, на солнечной террасе…

 

«Ход конем» сделал Чупахин. Однажды, когда я выбежал с кухни, он оказался рядом, словно ждал. И покатился, как колобок, рядом. «Купаться?» – «Да!» – «А эти, гляди, не идут!» – усмехнулся он. Движения их уже были замедленными. Его племянник Лёнька стоял, держась за корону белого шахматного короля, направив на нас счастливый, но неподвижный взгляд.

– Разрешите доложить! Всё путем! – язык у Феки заплетался, но – плел.

Чупахин вдруг схватил высокую королеву за горло и поднял. Фигуры оказались полыми и без дна – иначе бы их было и не поднять. Но королева была не совсем полая. Под ней стояла наполовину пустая бутылка портвейна. Чупахин весело глянул на Феку и поставил королеву обратно.

– Ну что, старый фармазонщик? – усмехнулся он. – Все в «куклы» играешь? Боишься квалификацию потерять? Вы бы хоть на пляски сходили!

И укатился. Я, честно говоря, остолбенел. Куклы? Лихорадочно соображал. «Кукла» – воровской термин: когда снаружи одно, а внутри – другое. Королева – «кукла»!

Фека вцепился в меня.

– Сдал, да?

Надо парировать удар.

– Ты сам прокололся, чудила! Не просек! – я кивнул в сторону Чупахина, который удалялся по аллее, попадая то в свет, то в тень. Фека застыл.

– То‑то я гляжу, ботает грамотно! – произнес восхищенно.

У каждого радость – своя.

– Тогда кумекай – зачем пригласили тебя!

– На пляски, что ли, Лёньку отвести? – произнес друг деловито.

– Точно! – и я умчался.

Именно в этот, последний день, я назначил, наконец, ей свидание. Специально просчитал так, чтобы глубоко не влипать. Я все же бултыхнулся рядом с ней, и мы договорились. Свидание, честно, прошло так себе: мы полночи боролись с ней на осыпающемся глиняном склоне. Меня отвлекали, видимо, угрызения совести, лишая уверенности. Я все представлял, как Фека, один, тащит тяжелого, словно памятник, Лёньку. Душой был там. И телом, видимо, тоже. Лучше было бы Лёньку волочить! Расстались с ней сухо. Но зато – только мой физический (и, видимо, моральный) облик Чупахин одобрил:

– Вот ты, Валерка, отлично отдохнул, молодец! А вы, шахматисты… – Чупахин насмешливо глянул на них. – Словно и не отдыхали.

Лёня виновато вздохнул.

– Работали! – хмуро проговорил Фека.

 

3

 

Батя мой, как‑то не особо заморачиваясь неинтересными проблемами, «творил свои сорта» в Суйде под Гатчиной – и вдруг до него донеслось, и он примчался.

– Алевтина! Валерка что – больной?

– Спохватился! – усмехнулась мать.

– Давай в Суйду его возьму, отдохнет!

– После Сочи – что ему твоя Суйда? Картошку окучивать? Внуку академика?

Я смутился.

– Я готов.

Хоть в тундру – лишь бы не обидеть никого. Тем более – родителей. И батя мне сразу же, в день приезда в Суйду, заявил (любил яркие идеи), что именно здесь, в старом здании, единственном сохранившемся из имения Ганнибала, где находился теперь отцовский кабинет, был зачат Пушкин! По датам все сходится! «Шутоломный» – как говорила о нем бабушка. Решил батя заняться просвещением сына. Шестнадцать! Уже пора. Фантазер еще тот. Весь в меня. Но с того ли начал? Я был полон иронии.

Однако он уже забыл про меня и жадно поглядывал на стол свой с бумагами.

– Чего делать тебе? – приостановившись, спросил. – Ну… в кино сходи!

И зарылся в очередную статью.