За старшего

– Вот, – повторил Валера и уверенно продолжил: – Вот так же не бывает.

– Хотите, пропуск принесу? В дирекцию, с подписью Сабирзян Минеевича? В номере лежит. Я сейчас.

– Стоп, – скомандовал Валера и снова посмотрел на ребят.

Юля обернулась было к ним, но Валера уже, кажется, пришел в себя.

– Слушай, и действительно – забавно как получается. Я, главное, недоумеваю, что за Чулманск, как туда ехать – а тут у нас живой гид, оказывается. Ну, Юль, мы вас порасспрашиваем тогда перед отъездом – я вот только служебное задание уточню, а то пока едем как царевичи, за тем – не знаю чем. Слав, ты давай билетами…

– А давайте я вместе с вами поеду! – неожиданно для себя выпалила Юля, ужаснулась и тут же загорелась идеей. – В самом деле, давайте, а?

– Ну как… – неуверенно сказал Валера, не успевавший за полетом Юлиной мысли.

– Ну так: у меня ж три дня осталось, это ерунда, я всё равно улететь раньше хотела, да билетов не было. А вы если четыре достанете, то и пять сможете, так? А я вам за это всё расскажу, и покажу, и проведу, и познакомлю со всеми! – вдохновенно протараторила Юля, улетая в мечты о том, что́ она сможет показать, с кем и по какому поводу познакомить – да и мало ли куда улетают девичьи мечты, пока девица болтает.

И Валера согласился. Принял решение – и начал его выполнять. По‑мужски.

Он сказал:

– Хорошо. Только, Юль, есть у нас еще одно дело. Может, прогуляемся?

– Куда? – всполошенно спросила Юля, чувствуя, что багровеет скулами и вообще выглядит непристойно.

– Ну, есть там пара вопросов, – уклончиво ответил Валера, потупив глаза, как маленький, понял, видимо, что выглядит забавно, и деловито обратился к Эдику со Славой: – Казанову нашего сюда, быстро. Ну и потом… Билеты и всё остальное, вы знаете. Я через часок буду.

Через часок – это вряд ли, сквозь прилившую кровь с трудом подумала Юля.

Они вернулись через два часа. Юля вспоминала эти два часа почти до самого конца. И ни о чем не жалела – почти до самого конца.

Началось всё скверно, а кончилось слишком быстро.

Зато Юля даже не успела испугаться.

 

Часть первая

Отеческий долг

20–21 ноября

 

Глава 1

Фоксборо

Тим Харрис

 

Пока Тим лежал неподвижно, нога почти не болела. Чуть ныла, чтобы помнил: шевелиться не стоит.

Тим не хотел шевелиться. Он хотел умереть. Смысла жить больше не было.

Мама заходила каждые десять минут, каждый раз в новой роли: мамы жалеющей, мамы понимающей, мамы‑подружки, мамы‑подбери‑нюни‑рохля, наконец, мамы отчаявшейся. Тим жалел ее, но успокоить не мог. Себя было жальче.

В общем, мама закусила пальцы, быстро вышла и снова позвонила папе. Тим старался не слушать, но мама была не в том состоянии, чтобы следить за голосом, а Тим – не в том состоянии, чтобы накрываться подушкой. Мама сперва не хотела говорить папе все подробности, а у него было много дел, и он уговаривал отложить беседу до вечера. Тут мама и закричала: про тренировку, про колено, про проклятый соккер и про операцию. Это слово вытягивалось в тонкий вой – два раза подряд. Еще она воскликнула: «Нет, нет, не перелом, но, Расти, он плачет!». Тиму стало стыдно, и он заплакал.

Тим был не то чтобы железный парень, но последний раз показывал слёзы отцу лет восемь назад, еще до школы. Кот Макферсонов на глазах у Тима задрал голубя и подло не позволил Тиму задрать себя. Папа тогда рассказывал про выживание, звериную природу, настоящее горе и мужское к нему отношение так долго, что Тим пообещал себе: больше родители плачущим его не увидят. И обещание держал – до сегодняшнего дня. С сегодняшнего дня обещание, как и всё остальное, потеряло смысл.

Сырое отчаяние опять пробило Тима насквозь. Он чуть не завыл – и держался на этой грани «чуть», пока внизу не хлопнула дверь. Папа пришел. Вернее, примчался. Тим понимал, что боль и страдания длятся долго только для того, кто страдает. Для остальных это – щелчок и дуновение.

Мама при виде папы, конечно, вздумала снова рыдать, хотя после разговора оставалась спокойной – во всяком случае, беззвучной. Теперь она была слышна, как будто стены стали бумажными. А может, у Тима обострился слух от темноты и неподвижности. Папа выслушал маму сколько вытерпел, что‑то некоторое время говорил почти беззвучно – а, про ее лекарства, – и затих.

Через полминуты по косяку двери в комнату Тима деликатно застрекотали костяшки. Тим проморгался, начал вытирать слёзы, подумал – а какого чёрта, тем более что темно ведь, – и вытер еще тщательней. Папа стрекотнул контрольно, и в полумрак воткнулась ослепительная плоскость.

– Тим, можно войти?

Полумрак горестно молчал. Тим тоже.

– Тимми?

Полумрак зашелестел и горестно всхлипнул. Тим удивился, понял, что это он сам, и постарался сдержаться.

Слепящая плоскость распахнулась на полкомнаты и исчезла. Папа вошел, осторожно прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной.

– Болит? – спросил он почти равнодушно.

Колено не позволяло уткнуться в подушку, потому Тим уставился туда, где при свете был виден плакат команды, а сейчас неровно висели пятна чуть светлее прочей тьмы. Лицо папы казалось таким же пятном.

Пятно бодро сообщило:

– Сейчас как раз не слишком больно, наркоз еще не отошел. Вечером будет хуже, ночью накроет. Но таблетки у нас есть, боль снимем. Зато потом…

– Потом я не смогу играть! – звонко выкрикнул Тим и постарался отвернуться.

Папа ничего не понимал, как и все остальные.