А дальше – море

За ланчем самые популярные девочки школы толпятся вокруг Беа. Они расспрашивают ее про карточки, про то, как заклеивать окна, как жить без мяса. Беа очень старается отвечать на все вопросы, но, как часто в последнее время, и жизнь в Лондоне, и девочка, которой она тогда была, кажутся очень‑очень далекими.

Ей ужасно хочется попасть в круг этих красоток. Те, с кем она дружила до сих пор, милые тихони, но совсем не такие, с кем ей хотелось бы общаться, хотя, наверное, они ей больше подходили. А эти девицы яркие, громогласные, из тех, что громко смеются и обмениваются многозначительными взглядами. Они подпускают к себе, только если нужно помочь разобраться с домашним заданием по латыни или когда хотят разузнать что‑нибудь про Уильяма. Однажды Люси Эмери подсаживается к ней после ланча.

– Твоя комната рядом с комнатой Уильяма, – начинает она. – А ты видела его когда‑нибудь в нижнем белье?

Беа не знает, как ответить.

– В конце коридора, – чувствуя себя полной дурой, бормочет она. – Его комната в конце коридора.

Это правда, но в конце коридора – это через стену от нее. Иногда, прежде чем ложиться в кровать, она касается ладонью стены, зная, что он совсем рядом, по ту сторону.

Все только о войне и думают. В школе наспех сооружают смотровую площадку над часовней, которая чуть выше остального здания, и составляют расписание дежурств для преподавателей и старших мальчиков по наблюдению за вражеской авиацией. К удивлению Беа, Уильям вызывается одним из первых и даже записывается на дежурство в шесть тридцать, еще до начала занятий.

Каждое утро Беа слушает, как он собирается в соседней комнате, а потом скатывается по лестнице. Мгновение спустя она слышит, как распахивается задняя дверь, а потом его шаги, когда он бежит в часовню. Целые две недели она по утрам лежит в постели и прислушивается, а однажды в январе в шесть тридцать уже стоит полностью одетая в кухне. Он влетает в кухню, наматывая шарф на шею.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает он, хватая маффин и яблоко.

– Я иду с тобой, – отвечает она.

– Нет, – возражает он, – не идешь.

Беа пожимает плечами:

– Почему это?

– Девчонкам не положено.

– Это просто глупо. Я видела гораздо больше войны, чем ты. Почему я не могу дежурить?

Уильям мотает головой и выскакивает за дверь.

– Я опаздываю, – бросает он через плечо, но она бежит за ним и знает, что он слышит ее шаги позади, но не оглядывается.

Он быстрее, но ненамного, и когда он только начинает вытаскивать из ящика журнал дежурств, Беа уже выбирается на крышу по узкой винтовой лестнице.

– У меня будут неприятности, – ворчит он, не глядя на нее, засовывает за ухо карандаш и, держа в руках планшет, начинает наблюдение за небом.

– Уильям Грегори, – смеется она, – да когда это тебя волновали возможные неприятности? Ты просто не хочешь, чтобы я тут появлялась.

– Да мне нет до тебя дела. Главное, не путайся у меня под ногами. Это важная работа.

Еще месяц назад она расхохоталась бы ему в лицо. Да и он сам высмеял бы любого, кто такое заявит. Важная работа, передразнил бы презрительно. Но Уильям изменился. Беа понимает, что с ним произошло. Она видела, как то же самое случилось с ее отцом в 39‑м, хотя она была тогда слишком маленькой, чтобы понимать, в чем дело. Но сейчас понимает. Это страх, который стал реальностью. До объявления войны он нависает над всеми тяжким грузом, постоянной тревогой. Но когда твоя страна вступает в войну, эта бетонная плита падает в центр жизни и никуда больше не девается. А дальше будет хуже. Люди, которых ты знаешь и любишь, могут погибнуть. Она слышала, как родители спорили ночью накануне ее отъезда из Лондона. Я не хочу, чтобы она так быстро повзрослела, говорил папа. Я хочу, чтобы она как можно дольше оставалась ребенком. Беа тогда зарылась в одеяло, закрыла уши кулаками. Я перестала быть ребенком в тот день, когда объявили войну, хотела она закричать. А вы оба исчезли, даже если и оставались рядом.

Беатрис сидит рядом с Уильямом и вместе с ним внимательно смотрит в темно‑серое небо, вспоминая, каким выглядело это небо с палубы корабля давным‑давно.

– Трудно что‑нибудь разглядеть, да, – говорит она.

– Это сейчас так, – кивает он. – Но солнце взойдет, – Уильям бросает взгляд на часы, – через одиннадцать минут. И будет отлично.

Она кивает в ответ.

– А что мы должны увидеть? – спрашивает она.

Он объясняет и показывает, как правильно заполнять журнал.

После, уже спускаясь по лестнице, он останавливается внизу и поворачивается лицом к ней. Он оказывается неожиданно высоким, а черты лица более жесткими.

– Не рассказывай никому, что ты здесь была, ладно?

Беа пожимает плечами. Она не согласна, но ей приятно, что у них есть общий секрет.

– Я не против, чтобы ты приходила, – говорит он, и она понимает, как нелегко ему в таком признаться.

Она с благодарностью берет его за руку. Они вместе сбегают с холма, и она чуть отстает, направляясь к школе для девочек.

– Пока, Уильям, – кричит она. Такой счастливой она не чувствовала себя с тех пор, как началась война.

 

Милли

 

В пасхальное воскресенье в церкви Милли вдруг приходит в голову, что Беатрис могла бы вернуться домой прямо сейчас. Бомбежки прекратились. Америка вступила в войну. Разве там она теперь в безопасности? Взвешивая эту мысль, вдыхая запах старого дерева и молитвенников и напевая знакомые слова гимнов, она недоумевает, почему не подумала ни о чем таком прежде? Почему не предложила Реджу? Они даже не допускали мысли, что Лондон может стать безопаснее, чем Америка.

Во время проповеди Милли прикрывает глаза и вспоминает довоенную Пасху. Не в этой церкви. Ту церковь разбомбили еще в начале войны. Церковь, где крестили Беатрис. На Беатрис было миленькое платьице, с буфами и круглым воротничком. А в честь особого случая они купили еще и туфельки в тон, и Милли убеждала малышку, что не нужно рассказывать папе, что они столько денег потратили на наряды. Какая же она тогда была очаровательная. Туфельки с лавандово‑лиловыми бантиками, идеально подходящими по цвету к платью. Они вошли в церковь дружно, всем семейством – Беатрис посередине, – держась за руки, и Милли расслышала, как какая‑то дама восхищенно ахнула.

– О, какая прелесть, – шептала дама. – Только взгляните на эту малышку.