Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится
Свободу, и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
Фабер представлялся Бошняку нескладным, высоким, похожим на драную цаплю юнцом. Бошняк так ни разу и не заглянул к нему в каземат. Ему было приятнее думать, что в соседней камере вообще никого нет.
В красной от вечернего солнца двери тюремной камеры аккуратно лязгнул замок.
Фабер смолк.
В камеру Бошняка, стараясь не шуметь, проскользнул надзиратель.
Приход надзирателя Бошняк воспринимал как должное, вроде появления полового в трактире. Они все казались ему на одно лицо. Рождённые низкорослыми, чтобы не разбить голову о дверную притолоку. Плотно упакованные в мундир, с торчащими над воротником прозрачными пустыми глазами.
– Ваше благородие, вам записку передать велено. – Надзиратель протянул скомканную в ладони бумажку. – Не извольте беспокоиться. Плочено.
Бошняк взял записку.
Надзиратель, неслышно ступая, удалился, притворил дверь. Тихо провернулся ключ.
– Все записки плац‑майор Аникеев самолично читает, – сквозь дыру в стене зашептал Фабер.
– С чего вы так решили?
– А он мне сам сказал‑с. Вот, говорит, приду в свой кабинет после трудного дня, открою шкап, достану папку с вашими записками к Аглае Андреевне – и аж слеза берёт, как хороши.
– Стало быть, не все записки до адресата доходят?
– Те, в которых о бунте хоть самая малость, не доходят. Так что о бунте не пишите‑с.
Бошняк разгладил на колене листок:
«Sasha, faites attention. Je crois qu’ils veulent vous tuer. Le Comte Witt est également en danger, mais il a, contrairement à vous, la possibilité de se défendre. С.S.»[1]
Записка Бошняку не понравилась. Она больше напоминала донесение. Ни тебе «мой милый», никаких ахов и расползшихся от слёз букв. Бошняк улыбнулся, отложил листок, прошёлся по камере. Было странно, что она ещё не уехала. Она должна была уехать.
За решёткой висели чёрные деревья. Бошняк хрустнул пальцами и принялся делать гимнастику. Угроза несправедливого следствия с одной стороны и быстрая расправа с другой позабавили его.
Бошняк очистил оловянную миску от присохшей каши, согнул её, разогнул. «В конце концов это даже интригует, – подумал он. – Да и стоит ли верить её словам?»
Бошняк выломал острый край, положил на пол, выпрямил ударом каблука и спрятал в карман.
В круглом отверстии от сучка блеснул глаз Фабера.
– Александр Карлович, отчего вы сюртук не носите?
– Повода нет.
Бошняк лёг на нары, отвернулся от перегородки. Влажный глаз Фабера застыл над его кроватью.
– Говорят, недавно один заключённый разбил голову о стену, – сказал Фабер. – А другой стекло проглотил. Думаю, если вскоре не выберусь отсюда, то тоже непременно сойду с ума.
Бошняк, не мигая, смотрел на колеблющийся огонёк лампы. Воздух тяжелел от сырости и сгоревшего масла. Огонёк плясал, менял цвет. Он становился зелёным, красным, белым, фиолетовым. Сегодня с утра Бошняк долго выплёвывал и высмаркивал копоть. Его почему‑то рассмешила мысль, что злодею придётся убивать растрёпанного, чёрного, как арап, человека.
– Слышали? – раздался далёкий, как эхо, шёпот Фабера.
Бошняк открыл глаза. Было совсем темно.
– Что? – спросил он.
– Ходит кто‑то, – шепнул Фабер.
Под дверью тускло мерцал свет, но шагов слышно не было.
– Надзиратель, – Бошняк удивился спокойствию, с каким произнёс это. – Ему ходить положено.
– Нет… Не надзиратель, – прошептал Фабер. – Я их шаги выучил. А этот вроде как босой ходит. Стука каблуков не слыхать.
Бошняку показалось, что он слышит чьё‑то тяжёлое дыхание. Свет под дверью пропал.
– Говорят, – прошептал Фабер, – что это духи декабрьских мятежников ходят.
– Никого же не казнили ещё, – почему‑то тоже шёпотом ответил Бошняк.
– В том‑то и дело, – сказал Фабер.
Только теперь Бошняк заметил, что вместо самодельного оловянного ножа сжимает в руках разломанную тарелку.
– Спите, Илья Алексеич, – сказал. – Пустяки.
Вдали хлопнула дверь. Воцарилась звонкая тишина.
Перед Бошняком выросла огромная тень. Бошняк выставил вперёд нож и открыл глаза. Было уже утро.
Лязгнул замок. В камеру, заполнив собой каземат, вошёл плац‑майор Аникеев. Правый ус его был жёлт от трубки. В руке плац‑майор комкал кусок ткани в цветочек.
– Подымайтесь, ваше благородие, – сказал. – Есть ли у вас платок, глаза завязать? Казённый‑то мой табаком пахнет.
Бошняк протянул плац‑майору платок:
– На допрос?
Плац‑майор кивнул.
Бошняк взял с края стола сложенный сюртук, неспешно надел, огладил рукава.
– Сюртук‑то у вас будто от портного только, – сказал плац‑майор. – А ведь уже порядком гостите… Соблаговолите поворотиться.
Бошняк повернулся. Аникеев бережно завязал ему глаза.
Бошняк почувствовал головокружение. Плац‑майор взял его под руку, вывел в коридор, с грохотом закрыл дверь каземата.
Они пошли под тесными сводами. Эхо множило шаги. Далеко раздавались голоса. Где‑то капала вода. За дверью одного из казематов звякнули кандалы. Бошняк остановился. Аникеев потянул его за руку:
[1] «Саша, будьте осторожны. Полагаю, вас хотят убить. Граф Витт тоже в опасности, но у него, в отличие от вас, есть возможность за себя постоять. К.С.»
