Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

И находил её в смятении и гневе;

Когда с угрозами, и слёзы на глазах,

Мой проклиная век, утраченный в пирах,

Она меня гнала, бранила и прощала:

Как сладко жизнь моя лилась и утекала!

 

Лязгнул засов.

Бошняк торопливо сунул пряник в рот.

Вошёл Аникеев с чистой, выглаженной повязкой.

– Идёмте, ваше благородие, – сказал он.

Бошняк поднялся, надел сюртук, дал завязать себе глаза.

В Комендантском доме было так же сильно натоплено. За столом сидели Татищев и Бенкендорф.

Татищев оторвался от бумаг, с любопытством оглядел ухоженный вид заключённого.

– Почему вы сразу не раскрыли комиссии выгодных для себя обстоятельств? – спросил он.

– Мне, по занятиям моим, молчать следует, ваше сиятельство, – ответил Бошняк.

Татищев с уважением кивнул.

– Ваше слово, Александр Христофорыч.

Бенкендорф повернулся к Бошняку.

– Милостивый государь Александр Карлович, – сказал он. – В вашем деле появились новые бумаги, любезно предоставленные графом Виттом. Среди них ваш донос на заговорщиков Лихарева и Давыдова, в котором вы предупреждали об опасности задолго до декабрьского мятежа. Комиссия также принимает во внимание, что по поручению графа Витта вы, как он изволил выразиться, «вошли во мрак, скрывающий злодеев, дабы изобличить преступные замыслы их». Следственная комиссия подтверждает верность показаний ваших и снимает обвинение участия в заговоре.

Бенкендорф захлопнул дело:

– Вам предписано немедленно предстать перед государем нашим Николаем Павловичем, – закончил он.

Татищев без всякого сочувствия взглянул на Бошняка:

– Мой вам совет – хорошенько подготовьтесь к аудиенции.

 

Бошняк сидел в Комендантском доме в кадке с горячей мыльной водой. Слуги суетились вокруг с бритвой, ножницами, мочалкой и полотенцем. В воздухе клубился душистый пар. Надзиратель набил трубку, бережно опустил в чашечку уголёк, подал. Бошняк вдохнул дым. Сквозь прикрытые веки он следил за движением теней в тумане.

Лихарев всегда был рад его приезду. Имение оживало. Суетились слуги – накрывали стол к чаю. Из‑за большого окна в гостиной солнца внутри было столько же, сколько и снаружи. Тонкий фарфор чашек звенел от его лучей.

– Нельзя одновременно стремиться к диктатуре и желать республики, – говорил Бошняк. – Выберите что‑то одно, господа. Желать всего значит ничего не получить.

В комнату, где стояла кадка с водой, вошёл плац‑майор Аникеев:

– Пора, Александр Карлыч.

– Ногти! – сказал Бошняк. – Постригите мне ногти.

Плац‑майор с пониманием кивнул, вышел и, чтобы не студить комнату, плотно закрыл за собою дверь.

 

Казённый экипаж ждал. Солдат нёс к Комендантскому дому дрова. Пунцовые от холода руки. Весёлый глаз. Небо, подобранное под цвет солдатских рук, роняло отблески на рыхлый лёд Невы.

Изо рта летел густой пар. Бошняк сел в карету. Сторожа открыли воротные створы, соскребая железом намёрзший лёд. Кучер прикрикнул на лошадей.

Прогремев по мосту, экипаж покатился вдоль набережной. Дома стыли. Проплывающие над головой стёкла окон не пропускали свет.

На небольшом отдалении за каретой двигались сани, запряжённые простой кобылой.

Санями правил второй ищейка. Первый вместе с Лавром Петровичем сидел на скамье, укрывшись овчиной. Выпуклые глаза Лавра Петровича, казалось, блуждали без цели.

– Если права полячка, – сказал он, – и все убиенные на тайные общества доносили, то сей час объявится наш аспид…

– А если не объявится? – спросил первый ищейка.

– Наше дело проверить, – ответил Лавр Петрович.

– Как же мы его узнаем? – встрял в разговор второй ищейка.

– Дубок ты, братец, – ответил Лавр Петрович. – Экипаж глядеть надо, который за нашим доносчиком увяжется.

Кричали форейторы. Навстречу пронеслось несколько экипажей с публикой в маскарадных костюмах. Домино, коломбины, весёлые монахи…

– Чего это они? – спросил первый ищейка.

– Маскарад сегодня, – отозвался Лавр Петрович и поглядел на усиливающийся снег. – Весенний.

Повернули на Невский, поехали не спеша, не теряя из виду экипаж Бошняка. В окнах вспыхнул закат. Ударили городские часы.

Казённая карета повернула на Сенатскую площадь. Здесь было людно и светло. Херман Хиппель, вопреки распоряжению, запалил фейерверк и теперь ждал наказания. В бледных сумерках отсветы искр играли на медном Петре, оседлавшем кургузого коня. Взгляд царя ничего хорошего немцу не обещал.

Второй ищейка ткнул кнутом перед собой:

– Это вот тута вот карбонарии стояли.

– Догадались уже, – отозвался первый. – Давеча только в людей из пушек стреляли, а теперь поди ж ты – фейерверк… Семь генералов к ним посылали. Те уговаривали: не шалите, мол, братцы. А братцы возьми да и поруби их всех, что твою капусту. Сказывают, это всё в Библии прописано, аккурат перед концом света.

– В Библии про капусту? – удивился второй.

Первый ищейка покачал головой и отвечать не стал.

Лавр Петрович задремал. Перед ним из снега рос Зимний дворец.

Карета Бошняка остановилась у парадного подъезда.

– Тпру‑у! – второй ищейка натянул поводья.

Лавр Петрович открыл глаза, поглядел осоловело, вытер набежавшую на подбородок слюну.

Бошняк вылез из экипажа. К нему вышли два офицера.

– Божиею поспешествующею милостию, Николай Первый, император и самодержец Всероссийский, – привычно проговорил один из них, – готов принять вас.

Второй отворил перед Бошняком тяжёлую дверь.