Чертово 2: Мертвое городище

В моей груди застрял комок печали. Хочется пустить слезы, но я не могу. Лучше пустить собственную кровь, когда понимаешь, что тебя предал самый близкий человек. Предал дважды. Леся лишила меня самого дорогого – будущего. Я в последний момент узнал, что стану отцом, но она так не считала. Она возомнила себя вершительницей судеб, и ей не составило труда убить жизнь не только в себе, но и во мне. Я был зол, готов рвать, метать и убивать. Но я выше этого! Я не могу тронуть человека. Все, что в моих силах, – это сказать о нем правду. Правда – вот самое смертоносное оружие. Им нужно уметь управлять, иначе есть шанс пораниться. Наверное, я и поранил себя, когда высказал Лесе все, что думал.

За это я и поплатился, оказался здесь, в холодной допросной. Мои запястья скованы наручниками, а сердце раздавлено камнем лжи. Я и подумать не мог, что Леся способна оговорить человека после того, через что нам пришлось пройти… вдвоем. Мы выбрались из липкого ужаса. Оттуда, откуда, казалось, до этого не выбиралась ни одна живая душа. И после этого Леся взяла на себя роль судьи, человека, приложившего руку к напрасным смертям. Я не буду держать на нее зла. Это низко! Пусть она сама даст своим действиям оценку, а я, если появится такая возможность, посмотрю, как она страдает. Мне будет ее жаль, но я не отвернусь. Я человек, а людям свойственно видеть страдания ближнего, какими бы подлецами они ни были.

Убийца ли я? Готов взять на себя вину только за то, что не уехал из Чертова городища до того, как все начало происходить. Я погубил свою жизнь бесполезными исканиями и продажей собственного времени. Мне больно понимать, через что пришлось проползти, чтобы оказаться здесь, в кабинете, где на меня смотрят три пары суровых глаз. Я готов признаться в чем угодно, но не в физическом убийстве никчемного мяса, которым я считаю глупых людей. И я таковым являюсь, ведь я человек. Я готов понести наказание за то, что бестактно врывался в хранилища прошлого и забирал то, что мне не принадлежит. Я осознал свою ошибку. В жизни каждого случается такой поворот, когда пора сделать для себя определенные выводы. Жаль, что я оказался у смертной черты, чтобы увидеть всю грязь моей сущности, сущности безвольного слизня. Убийца ли я? Ответ будет в конце пути».

 

Спасение!

 

 

Густая ночь обволакивала городок, лежащий в низине. Обитель сна или губитель грез, он встречал гостей огнями уличных фонарей, точно мерцающими в азарте глазами. Его пасть, казалось, не закрывалась никогда, а язык асфальтовой ленты, такой щекотливый и шершавый, бугрился под ногами путников, что двигались в утробу городского лабиринта. Два поверженных тела плелись, оставляя позади шипастый горизонт, что в лунном свете зловеще скалился под небом.

Впереди, за узлом разбитых временем дорог, находилась автобусная остановка, а к ней прижималась будка с вывеской «Касса» под крышей. Черные буквы на белом фоне можно было разглядеть издалека. Автовокзал, сердце любого города, с ненасытным аппетитом пожирал заблудшие души и с неохотой отпускал живчиков, стремившихся обрести покой в чужой колыбели. Днем у станции сбрасывали свой балласт автобусы, следующие из Козельска и Калуги. Люди растекались по уличным жилам, терялись в дремоте улиц. Ночью здесь все выглядело чахлым, и даже тишина, будто навеянная кладбищенским ветром, в эти минуты не тревожилась.

Мирон и Леся остановились по центру дороги, возникнув из ниоткуда. Они замерли потерянными силуэтами и боялись шевельнуться, смотря остекленелыми глазами в неизвестность городских пустот. Замутненный взгляд обоих пал на длинноволосую фигуру, неспешно пересекавшую темную улицу. Человек выглядел высоким и объемным из‑за длинного плаща, развевавшегося как мантия. Он подошел к остановке, покопошился в грузной сумке, висевшей на правом плече, а после, пришлепнув к стене что‑то прямоугольное, похожее на объявление, последовал дальше. Мирон в содрогании оглянулся в глубокую тьму, из которой они с Лесей с титаническим трудом выбрались.

– Постойте! – вдруг закричала Леся.

– Ты что делаешь, дура?!

– Ищу помощь, – ответила она и скорым шагом пошла за человеком.

– Это небезопасно, – произнес Мирон вдогонку.

– Мне уже все равно! – отозвалась она и снова крикнула: – Постойте, прошу вас!

Высокий человек остановился у продуктового, как гласила проржавелая вывеска на здании из красного кирпича. С двух сторон от массивной железной двери пустовали зарешеченные окна, покрытые слоем пыли. Магазин, судя по внешнему облику, давно не работал. Его стены были измалеваны причудливыми символами и низменными словечками, что изрекает детвора в стороне от глаз родителей. Въедливая краска из баллончиков сохранилась жирной росписью моветона, что в любом городе оставляют заклейменные бескультурьем прослойки общества. Слева от бывшего входа на стене не было чистого места. Она пестрила обрывками объявлений, листовками распродаж и услуг любой категории. Издали здание походило на инсталляцию эпохи разрушения, однако вблизи скрашивало собой блеклый отпечаток некогда цветущего прошлого.

Мужчина достал из широкой сумки листовку, другой рукой в спешке отчертил на ее обратной стороне крест клеем из тюбика, приготовленного заранее, прилепил бумажку к десяткам похожих клочков рядом с дверью и поспешно устремился вглубь улицы. Он шел без оглядки на девушку, тенью следовавшую за ним, будто мечтал затеряться во дворах, умерших на закате прошлого дня. Подол его кожаного плаща волнился над землей, а длинные черные как ночь волосы пружинили от спины с каждым его тяжелым шагом.

– Помоги! – крикнула ему в спину Леся.

– Не к‑курю! – заикнулся мужчина и ускорил ход, придерживая сумку. – И денег у м‑меня нет! – добавил он, едва не задыхаясь от волнения.

Леся нагнала его. Обойдя верзилу, она встала перед ним, сложила на груди руки и властно, точно собственной вещи, скомандовала:

– Ты нам поможешь!

– Т‑там, за перекрестком, дежурный участок, – голос незнакомца колебался, а глаза увлажнились, как только он увидел еще одного человека, идущего к нему. – К‑крикну, и прибежит‑то помощь! Ага, – он помахал пальцем, нервно бегая глазами, – точно вам говорю, лучше н‑не лезьте ко мне!

Ушаков подошел и встал рядом с Лесей, измученное лицо которой верно намекало на то, что им нужна помощь. Мирон выглядел несколько хуже. В опустелых глазах не читалась жизнь. Она словно умерла в них после особого случая. Так бывает с наркоманами или отчаявшимися личностями, упавшими на слякотное дно могилы. Одежда Мирона лохмотьями висела на его тщедушном теле, обрывками цветастых тканей колыхалась на морозном ветру. Если в тоне Леси еще слышались нотки сахарной свободы, то голос Мирона звучал набатом.

– Пойдем, – сказал Ушаков, дернув ее за руку.

Он сам не понимал, где пребывал, или не верил в настоящее, живя в испепеляющем аду. Мирон чурался взгляда незнакомца, терялся в памяти, окрученной кошмаром, и дрожал птенцом, впервые вкусившим воздух.

– Извини, – Леся в робости отступила. Она посмотрела на здоровяка, чьи губы надулись в детской злобе, а редкие брови нахмурились так, что вот‑вот взорвутся.