Чёрно-белое колесо

 

 

 

 

1995

 

Няня спала без задних ног на диване в гостиной настолько крепко, что не услышала звука открываемой входной двери и шагов. Можно было бы, конечно, разбудить и устроить скандал. В конце концов, за что она, Регина, деньги платит? За то, чтобы эта дурища деревенская дрыхла у неё в квартире? А за ребёнком кто смотреть будет?

Но скандала не хотелось, как и вообще разговаривать с кем‑либо. Регина бросила клатч на кресло, тут же сняла туфли и босиком дошла до кухни. Налила себе воды. Завтра разберётся с няней. Наверное, придётся другую искать, более ответственную. Жаль, эта пока что неплохо справлялась с Элкой. Пока что. Завтра, всё завтра, до утра ничего не случится. А сейчас у неё болит голова, и ноги от каблуков, и спина от долгого стояния, и лицо от постоянной улыбки. Она зверски устала, а завтра снова дела, работа, встречи, и нужно улыбаться и прекрасно выглядеть.

Регина потёрла виски. К коже прилипли запахи чужих духов, мужских и женских, приятных и отвратительных. От их смеси подташнивало. Она залпом допила воду и пошла в спальню, но на полдороге передумала. Дверь в детскую чуть слышно скрипнула, открываясь. На столике горел ночник. Зачем? Элка же не боится темноты. Опять няня намудрила? Но выключать не стала. Присела на низкую скамеечку у двери, подвинув плюшевого зайца.

Элла спала. Тонкие брови хмурились, наверное, снилось что‑то серьёзное. Пижама, с неразличимыми в сумерках слониками, собралась гармошкой на локтях. Светлые прядки падали на лоб.

Худенькая. Почему она такая худенькая? Ест плохо? Няня не говорила. Мясо, рыба, фрукты в любое время года. Ради этого она и работает двадцать четыре часа в сутки, подумалось Регине. Но мысль тут же сползла, как дождевая капля по стеклу, не задержалась. Потому что неправда. Никогда в жизни Регина не смогла бы так надрываться ради кого‑то другого. Даже если надрываться приходилось в вечернем платье и перед журналистами. Только ради себя. Ради собственного страха. Страха вернуться к тому непрерывному стуку колёс поездов, забористой ругани за окнами крошечного дома, запахам подгорелой каши и хозяйственного мыла. Пусть лучше чужие духи. К раздражающему нетерпеливому женскому голосу, без конца повторяющему:

– Райка! Райка, не сиди без дела! Уроки выучила? Так, давай, поднимайся и посуду вымой, помоги матери наконец.

Регина передёрнула плечами и тряхнула головой. Звякнули длинные серьги. Элка пошевелилась. Пушистые реснички дрогнули в тенях, отбрасываемых ночником. Регина замерла, задержала дыхание. Что‑то внутри глухо скреблось сейчас, когда она смотрела на дочь. Глухо, но очень болезненно. Этих тонких пальчиков и внимательных глаз, таких же, как у некогда любимого мужчины, могло и не быть. Жаль, что был он и есть Элка? Нет, наверное. Это ведь лучше, чем ничего. Когда есть хоть что‑то, пусть и такое, больное и тоскливое, поднимающее голову лишь по ночам. Когда засыпает страх и накатывает тупая тяжёлая усталость. Когда встречает пустотой и тишиной квартира. Когда в двадцать восемь чувствуешь себя на все пятьдесят. И единственное, о чём мечтаешь, так это об утренней тишине в этой самой квартире.

Регина откинулась назад, прислонилась затылком к стене и прикрыла глаза. Усталость постепенно становилась умиротворённой, дремотной, незлой и вялой, как наевшаяся пантера. Лёгкая занавеска на окне шевелилась от дыхания ночи. Тёмный и тихий островок спокойствия с жёлтым пятном ночника. Размеренное дыхание ребёнка. Регина бездумно смотрела на неё из‑под прикрытых ресниц, чувствуя, как медленно согревается что‑то внутри. Это был её дом. Какой есть. Он обязательно когда‑нибудь будет лучше, больше, богаче. А сейчас он такой.

– Знаешь, – сказала она шёпотом, – мне сегодня сообщили, что я сука.

Реснички девочки дрогнули, но она не проснулась. Регина беззвучно хмыкнула. Забавно было. Одна из моделей напилась в стельку и нашла, на ком сорвать злость на весь мир. Так и объявила, подойдя к Регине и развернув её к себе за рукав платья. От модели пахло шампанским и духами, тонкие шпильки едва держали подгибающиеся ноги в дорогущих чулках.

– Ты с‑с‑сука, – выпалила она визгливо прямо в лицо Регине. – Акула!

Та инстинктивно отшатнулась от запаха, от бессмысленного выражения мутных глаз, от неуловимо‑знакомого пьяного оскала. Дыхание перехватило от отвращения. Регина молча выдернула рукав и отошла в другой конец зала. Никто и внимания не обратил на инцидент, такое случалось практически на каждом корпоративе или презентации. Кроме нескольких коллег Регины. Прежде, чем уйти, она успела заметить выражения их лиц. Они улыбались.

Регина снова хмыкнула.

– Пусть думают, что хотят, – снова сказала она шёпотом. – Лишь бы на работе не гадили.

Ей действительно было всё равно. Наверное, это неправильно. Наверное, человека должно волновать то, что думают про него окружающие. Наверное. Она не знала. Она твёрдо выучила, хочешь выжить – не думай об окружающих. Они о тебе не подумают. Они будут травить насмешками и издевательствами бедно одетую молчаливую девочку, обзывая её дочерью алкоголиков и нагулянной. Обзывать до тех пор, пока не проплакав втихомолку весь первый класс, девочка не начнет огрызаться и лезть в драки. А потом снова плакать, хлюпая разбитым носом. Потому что её обидчики ели лучше и не спали на сквозняках и, соответственно, были сильнее. Девочка будет расти и учиться тому, что ждать добра от окружающих нельзя. Надежда – глупое чувство. Вера в чудеса – тоже. Они не выживают под подзатыльниками и липким шёпотом: «Куколка». Их давит катком бормотание матери подруги у тебя за спиной: «Не водись с ней, Маша. Я тебе запрещаю». Они ломаются, как тонкие стебельки, под чужими недобрыми взглядами, просто за то, что ты есть. Можно снова плакать и пытаться доказать своё право жить, можно выпрашивать у окружающих понимание и сочувствие. А можно послать всё к черту и не думать о них. Регина давно выбрала последнее. Она не умела просить.

– Сдалось мне их одобрение, – пробормотала она.

Занавеска снова шевельнулась, прозрачная тень проплыла по полу. Элла вздохнула и заворочалась. Регина, не отрываясь, смотрела на неё. Она убрала все фотографии Андрея. Выбросить не смогла. Но собрала в коробку и спрятала её подальше. Не помогло. Каждый день перед её глазами были знакомые черты и знакомая мимика. Маленькие, девчоночьи, но не узнать было нельзя. Или это Регине виделся Андрей в каждой улыбке девочки, в нахмуренном лобике, в форме крошечного носа и разрезе глаз? Ей не нужно одобрение. А любовь? Внутри привычно больно дёрнулось что‑то. Регина зажмурилась.

– Я всё сделала правильно, – прошептала она. – Правильно. Я хотела как лучше. Я хотела дать ему всё – машину, квартиру, весь мир. Я так хотела.

Она не знала, что такое любовь. Она не умела обращаться с ней. Но знала, что такое не есть три дня. Знала, что значит ночевать на улице. Разве любовь способна пережить такое? Разве так бывает? Она всего лишь хотела, чтобы у Андрея было всё. Чтобы он больше не разгружал машины по ночам, чтобы не засыпал от усталости за ужином, чтобы не носил рубашки с китайского рынка. Она дала бы ему всё. Она не знает, как можно по‑другому. Почему тогда её до сих пор не оставляет ощущение, что она сделала самую большую ошибку в своей жизни?

– Я сама виновата, – сказала она. – Сама.