Дело об оффортах

– Савелий! У меня вдруг образовалась проблема. У нас вдруг образовалась серьезная проблема! Она тревожит и мешает смотреть на жизнь добрыми глазами. С меня требуют 100 000 евро!

– Как у вас сочинителей все запущено. Ладно, а чего по телефону, приезжай, пока ты в пути, я хоть полчасика оторву. Заодно проводишь Адель до остановки…

– Савелий!

– Вигдор, чтоб я так жил, упаси бог. Ты же знаешь, я с натурщицами только работаю. Я на кухонке сплю, она на диванчике. Поздно вчера уже было провожать, заработался. Адель! А‑де‑ль! Ты хочешь послушать фантазии моего друга писателя? – Вигдор, Адель не возражает выслушать тебя самым внимательным образом. Она с радостью вспомнила, что ты давненько не работал джентльменом. Так что давай, греби к нам. Двух внимательных слушателей ты уже имеешь.

Савелий открыл дверь так быстро, словно видел сквозь стену и заранее дежурил у входа.

– Заходи, заходи. Адель, к нам пожаловал господин сочинитель.

В мастерской ничего не изменилось, и даже Адель, казалось, навсегда вписана в это богемное пространство беспорядка. Она сидела в кожаном кресле, закинув ноги на подлокотники, закутанная шелковой шалью голубого цвета. Увидев Вигдора, она улыбнулась, помахала рукой, изящно встала.

– Привет! Я в ванную и сразу убегаю. Прощаюсь заранее, провожать меня не нужно. Вы поговорите, без меня у вас получится лучше.

Адель скрылась в ванной.

– Ты чего такой растрепанный, пойдем, покажу тебе шедевр моих последних дней.

Савелий потащил его к мольберту

– Погоди, шедевры чуть подождут. У меня проблема. У тебя проблема, у нас проблема.

Савелий недоуменно пожал плечами:

– Тогда начнем с твоей проблемы, я точно помню, что еще минуту назад у меня ничего не случилось.

– Повестка в суд пришла, Савелий. Спицын нанял адвоката, меня обвиняют в том, что я без разрешения автора опубликовал в своей книге его офорты. Ты что‑нибудь понимаешь?! Ведь это ты художник моей книги, ты вел переговоры насчет этих офортов. Просто какая‑то ерунда, с меня на полном серьезе требуют огромные деньги.

К удивлению Вигдора, Савелий принял известие совершенно спокойно, словно был готов к такому повороту событий.

– Подлец, подлец, подлец, подлец, – зачастил Савелий. – Я мог предположить такой финал! Этот человек способен на все! – Ты знал, что так может случиться?! Ты знал, и все равно попросил его работы, чтобы использовать в оформлении?!

– Вигдор, господи, не будь наивным ребенком. Идеалист! Твоим читателям что важнее: иркутские виды или характер того, кто их нарисовал. В твоем собственном цехе полно молящихся, а тех, кто верует, раз‑два и обчелся. Не хотелось бы тебе лекции по этике и психологии читать, но все‑таки замечу: творчество и характер творца – вещи разные. Тебе напомнить фамилии извращенцев и негодяев, которые создавали великие империи, архитектурные шедевры?

– Замолчи, Савелий, а то я за себя не ручаюсь. Я написал книгу. Она принята на «ура». Меня поздравляют с успехом, и все это в один миг летит в тартарары из‑за философского словоблудия.

– Старик, не волнуйся ты так, не принимай близко к сердцу. Все уладится. Ну, не сумасшедший же, в конце концов, Спыцин. Кто‑то надоумил его ввязаться в аферу, такие деньжища запросить. Уладим, поди, а?

– Уладишь, уладишь?! Как ты собираешься «это» улаживать, когда Спицын нанял представителя, и он предлагает мировую за 100 000 евро! Скажи мне, Савелий, ты держал в руках сто тысяч евро?

– Так, Вигдор. Угомонись, то есть поутихни. Сейчас я сам пойду к Спицыну, мы с ним поздороваемся, поговорим, и все прояснится. Мне кажется, я так думаю, все происходит за его спиной. Возраст у маэстро почтенный, еще чуть‑чуть и, можно сказать, выжил из ума. Все, я иду к Спицыну, беру бутылочку «Порто», закусочку‑колбасочку и шлеп‑шлеп‑шлеп. А ты сиди. Смотри на стены, наслаждайся высоким искусством!

Дверь хлопнула, и стало тихо‑тихо. К удивлению Вигдора, в этой маленькой захламленной квартирке, которую Савелий гордо называл мастерской, было уютно. Сколько бы раз не приходил Вигдор сюда и каких бы размеров не принимал весь этот кавардак, всегда оставалось пространство, где действительно можно было поставить стул и смотреть на картины хозяина.

Вигдор даже не старался понять, высокое это искусство или «тяп‑ляп» на потребу. Давным‑давно уже выработал для себя форму общения с богемой. Формула была проста и понятна, ибо укладывалась ровно в два слова: «нравится – не нравится». А уж облечь ее в каждом конкретном случае в слова и фразы не составляло труда. Во всяком случае, с этим Вигдор никогда не испытывал затруднений. Формула действовала безотказно. Каждый раз на встречах с мэтрами художественного цеха он так и поступал, чуть напустив тумана, повспоминав несколько поездок в знаменитые галереи (куда его заносило либо случайно, либо в составе больших делегаций), он решительно признавался, что вот это полотно лично ему нравится однозначно. За цвет, за идею, за образы, за актуальность, наконец. Еще вспоминались перипетии личной жизни мастера… И такой его спич всегда воспринимался как глубокий психологический подход. Очень скоро среди деятелей искусства Вигдор стал своим, если и не желанным, то приятным гостем. И ему искренне были рады, помятуя, что он не жаден и прост в общении.

И вот сейчас, сидя в мастерской Савелия, он пытался отвлечься от неожиданно свалившейся проблемы и пытался оценить кокоревские картины по шкале «нравится – не нравится». В этот раз получалось плохо – сто тысяч евро «давили»…

В это же самое время Савелий стоял на лестничной площадке перед квартирой Спицына и соображал, как лучше начать разговор. До этого события – все было просто и понятно – собрат по цеху, усталость и озабоченность творческого человека и желание пообщаться, чтобы таким способом «разрядить» нестандартное сознание, и бутылочка вина как пропуск к начальной стадии беседы.

Савелий, как и всякий хороший художник, имел природный психологический дар выстраивать первые слова и предложения. Он находил правильные, даже когда, бывало, вспыхивала ссора по части лампочек и уборки общей площадки, когда Спицын требовал заплатить по счетчику не поровну, а почти все, поскольку один экономит электричество, а другой «жгет» его нещадно, ведя богемный образ жизни модного автора. Иногда Спицын и вовсе перегибал палку, вешая амбарный замок на дверь предбанника, который, между прочим, соорудил сам Савелий из решеток художественной ковки, подаренных здешними кузнецами по случаю какой‑то гулянки.

Спицын не ленился менять замок после очередной перепалки, и Савелию приходилось выпрашивать у него ключ. Но это раздражало Савелия меньше, чем, к примеру, письма Спицына в правление Союза художников с требованием проверить, законно ли живописец Кокорев занимает мастерскую, и кто он на самом деле – живописец или мастер по обжигу глины, если за месяц набирает такое огромное количество киловатт‑часов. – Большому мастеру – большое прощение, – всегда уговаривал себя Савелий, – после очередной выходки собрата по союзу.

Савелий вообще выгодно отличался от остальных творческих натур: он в принципе любил всех, точнее, весь мир вместе с художниками. Он не умел долго сердиться, и эта доброта и всепрощение нередко играли с ним злую шутку. Вот как в этот раз.