Фатальная ошибка опера Федотова
Пропускаю ее вперед, ловлю ошалелые взгляды парней на заднице Захаровой, обтянутой форменной юбкой, вроде и не сильно, но все равно слишком… Прямо слишком.
Скалюсь напоследок, типа, улыбаясь, и с грохотом захлопываю дверь дежурки.
Не глядя на наблюдающего за нами со своего места Вадимыча, хватаю стерву за запястье и тащу вглубь коридора, туда, где камер нет. И никто не помешает воспитательному процессу.
Захарова не сопротивляется, податливо позволяя вести себя туда, где мне будет удобно выяснять отношения.
Те самые, которых у нас нет и быть не может, но, они, противоестественным образом, каждый раз возникают…
Глава 2
Третий я знаю, как свои пять пальцев, не зря же в свое время именно здесь начинал, потому тащу Захарову в закрытый кабинет, который давно уже не используется. Его для всякой херни приспособили еще в мою бытность тут простым летехой. Опера здесь неучтенные вещдоки кидают, хотя так нельзя, конечно, эксперты всякой херни натащили тоже. А еще тут диван стоит, но на нем спать не стоит, если, конечно, не хочешь какую‑нибудь заразу опасную подхватить.
Дверь в кабинет, типа, закрыта, это от случайного интереса приблудного начальства или проверяющих, но я легко толкаю открытой ладонью чуть поверх замка и распахиваю ее.
Затаскиваю несопротивляющуюся, что очень сильно настораживает, Захарову в темное помещение, закрываю с грохотом дверь.
И тут же разворачиваюсь, прижимая мелкую пакостную дрянь к хлипкому деревянному полотну за плечи.
Смотрю ей в глаза, в полумраке кабинета блестящие настолько потусторонне, ведьмовски, практически, что в душе, помимо ярости, что‑то еще такое начинает ворочаться. Опасливое.
Это как в лесу встретить на ярком, залитом солнцем пригорке разноцветную маленькую змейку, невинно свернувшуюся в клубок.
И манит она к себе нарядной своей расцветкой, словно игрушка новогодняя, обещая удовольствие. И в то же время, что‑то внутри орет истошно: “Беги, дурак! Беги! Она тебя сожрет!”
А ты, понимая это все: что опасно, что неправильно, что не бывает просто так таких красвиых, ярких, тем не менее, тянешь ладонь…
Потому что невозможно не прикоснуться…
Невозможно не смотреть…
Моргаю, приходя в себя чуть‑чуть и понимая, что слегка увлекся разглядыванием и потерял прежний боевой, разрушительный настрой.
Спешно вернуть его не выходит, Захарова, мать ее, дышит тяжело, грудь, упакованная в форменную рубашку так туго, что того и гляди, пуговицы начнут отстреливаться по одной, поднимается и опускается взволнованно.
И нет, я не смотрю на это! Просто краем глаза… Чисто боковым зрением… Нижним, мать его…
Набираю воздуха, чтоб выдать длинную матерную тираду, но Захарова делает ход конем.
Облизывает губы. Сучка.
Вид остренького юркого язычка, быстро скользнувшего по нижней губе, мутит голову настолько, словно я прямо сейчас выхватил по ней от моего спарринг‑партнера, мужа моей сестренки, придурка Немого.
Прямо качественно очень, до звезд перед глазами…
Безотчетно наклоняюсь ниже, уже не контролируя себя и жадно втягивая ноздрями свежий, со сладкими возбуждающими нотами запах Захаровой.
И вот клянусь, еще немного, и потерял бы контроль полностью, но в этот момент она тоже делает легкое, едва уловимое движение ко мне, глаза в полумраке блестят довольно и шало…
И я прихожу в себя, возвращаюсь в реальность. Четкую, прозрачную.
Где я – вполне себе серьезный, матерый, можно сказать, опер Федотов, умеющий держать себя в руках.
А Захарова – мелкая сопля, много о себе возомнившая. Вредная, доставучая коза. Табу для меня навсегда просто потому, что я ее с тринадцати лет помню. Худой, голодной и вороватой до клептомании.
Этот бэкграунд никуда не деть… Черт, чуть было не подумал – “к сожалению”! Не к сожалению! К счастью!
Потому что Захарова выросла из мелкой пронырливой девки в смачную стервозу, способную испортить жизнь любому нормальному мужику. И все мои инстинкты вопят, что от нее надо как можно дальше! Дальше, Федотов! Еще дальше!
И плевать, какие у нее губы, глаза и титьки!
Нахуй она тебе не нужна, Федотов!
Она тебя сожрет!
– Что вы хотели сказать, товарищ капитан? – Захарова, видно, задолбавшись ждать от меня сколько‑нибудь внятного слова, решает проявить инициативу. Опять.
В этом ее ошибка, кстати.
Нетерпеливая стерва.
Все ей надо сразу, в один момент.
Я тут же прихожу в себя настолько, что способен уже связно складывать слова в предложения.
И складываю.
– Захарова, отвали от меня уже, наконец! – хриплю я, убирая от нее руки, засовывая их для надежности в карманы и просто злобно давя ее взглядом, – у меня вторые сутки дежурства сегодня. И я мог бы поспать хоть чуть‑чуть, а не мотаться сюда по надуманному тобой предлогу!
– Это не надуманный предлог, – картинно округляет она глаза, еще больше, до идиотизма и замирания всех членов в организме становясь похожей на няшную анимешную куклу для взрослых, – мне в самом деле нужна была помощь, Владимир Викторович… Если бы я знала, что мне может помочь другой… офицер… Я обратилась бы к нему… Но мне можете помочь только вы…
Это “вы” у нее получается с придыханием, нежно‑нежно… И я не понимаю, каким образом мы опять оказываемся близко друг к другу. Практически, на расстоянии одного вздоха.
– Захарова… – рычу я уже, чувствуя, как опять начинает сбоить сердце и стучать в висках от напряжения и желания вытащить руки из карманов и… И, блять, даже не хочу представлять дальше! Не хочу! – Я тебе в последний раз говорю, прекрати это все! Поняла? Нихрена у тебя не выйдет!
– Что – все, Владимир Викторович? – шепчет она, и я чувствую, как ее дыхание достигает моих губ… Это, блять, практически поцелуй… Сладкий, сука, такой сладкий… – я просто выполняю свою работу…
– Ты, Захарова, думаешь, что я поведусь на… Это все… – из последних сил сопротивляюсь я, руки в карманах, кажется, уже от напряжения в камни превратились, хер разожму же теперь кулаки, – но я тебе уже сказал… Еще раз так сделаешь, буду писать докладную. Поняла?
– Докладную? – она распахивает ресницы в уже непритворном изумлении, – но за что?
