Каверна

– Как вас зовут? – обратился я к санитарке.

– Роза, – ответила она и продолжила протирать подобие тумбочки. Потом вышла и принесла комплект белья. – Матрас и подушку сейчас дадут.

Разворачивая бельё: простыню, пододеяльник, наволочку – я пришёл в ужас. Это было рубище, провонявшее хлоркой. Ткань была застирана до такой степени, что просвечивалась, как марля.

Я серьёзно посмотрел на Розу. Это была женщина средних лет, худощавого телосложения.

– Откуда, Роза?.. – спросил я.

– Из Баксана, – ответила она с ухмылкой.

«Всё понятно, – подумал я. – Постельные принадлежности, видимо, перекочевали в Баксан».

В этот момент к матери, как старуха с косой, подковыляла Людмила Мухадиновна и начала что‑то говорить жалобным тоном.

– Что? – не понял я.

Мама, как рыба на суше, раскрыла рот, а Людмила Мухадиновна высказывала ей соболезнование. Мама прервала её, когда заметила, что я недоумённо смотрю на них.

– Я ложу сына. Вы что? – проговорила мама и хихикнула.

Людмила Мухадиновна тут же пришла в себя. – Ах да, извините, – махнула она рукой. – Тогда туда не надо. На том месте сегодня парень умер. Я подумала вы его мать… Идите вот сюда, – подвела нас к 414 палате. – Располагайтесь здесь, – указала на пустую койку.

 

В палате, на койке у окна, сидел мужчина средних лет.

Я поздоровался. – Тенгиз, – протянул ему руку.

– Володя, – ответил он.

Тут же мощная сестра‑хозяйка прикатила на каталке матрас и подушку, занесла и скинула на сетку койки.

– Что это? – поднял я одной рукой подушку, другой развернул матрас. – Сколько человек на этом матрасе померло? И какой бедолага захлебнулся кровью на этой подушке? – брезгливо спросил я у сестры‑хозяйки и посмотрел на Володю.

Он молчал, не обращая внимания на такие мелочи. Мама не знала, что сказать. А сестра‑хозяйка пробубнила:

– Что, не нравится? Пойдём, сам выберешь… если найдёшь.

Повела меня в подсобное помещение. – Выбирай, – стала она в дверях.

Матрасы, подушки, одеяла представляли собой кучу барахла до потолка, в которую я полез, оптимистично засучив рукава. Первая иллюзия разрушилась об факт. Выбирать в этой куче было нечего, всё было ещё хуже: проссанные, проблёванные кровью насквозь матрасы и подушки. Я побросал туда же, чем замарал руки и недовольный вернулся в палату.

– Ну что? – спросила мама.

Я безысходно посмотрел на постельные принадлежности.

– В тюремной больнице сейчас новое бельё выдают, – негодовал я. – А это республиканская больница, для свободных людей, не для зэков.

Но факты, как говорится, вещь упрямая. И такое плачевное состояние было в нальчикской больнице. Я был в шоке. Тут же пришло в голову, что это только первое впечатление. В каждой реке бывают омуты… до которых надо ещё добраться. Посмотрим, что дальше будет?

– Ладно, прорвёмся. Не из таких прожарок выбирались, – подбодрил я себя и маму. – Поехали домой.

А Володе, сопалатнику, сказал:

– Вечером вернусь.

Мы вышли из больничного корпуса. Был пасмурный полдень. Горы скрылись в тумане. Стоял лёгкий морозец, снег лежал лишь кое‑где небольшими островками. Земля была покрыта прошлогодним листопадом. Листья тополя, жёлтые с чернотой, замёрзли, прогнулись, как лодочки, и каждый сохранял снежинку. Всё было серо, но на солнце это покрывало отражало яркую картину.

По дороге мама приставала с вопросами:

– Почему заведующий не поговорил с тобой? Сразу к Мухадиновне направил… Ты сказал, что Валерий Николаевич тебя послал? Что ты от него?

Я машинально отвечал, а сам ломал голову над этими же вопросами. Заведующий не стал со мной разговаривать, потому что сейчас эти звонки ничего не значат. Всё решают деньги. Нет денег – ложись на зассанный матрас. Есть деньги – всё будет в лучшем виде. И медицинская страховка, в таких случаях, играет как‑то не за тебя. На неё врачи смотрят разочарованно: «Вот ещё один нахлебник появился. Надо чтобы наличные фигурировали, не эти полисы. – Вы по страховке, да? – и врач заскучал… – Нет! – оживился и предлагает весь спектр услуг. Любой каприз за ваши деньги. Руки потирает. – Сейчас всё в лучшем виде сделаем. – У вас ещё геморрой, кроме всего прочего, найдут. И за поиск геморроя тоже, извините, копеечку. Ведь специалист трудился, искал. А за лечение, это другой тариф». – Паясничал я перед мамой.

Мама покраснела от смеха.

– А Мухадиновна ко мне подходит и соболезнует. Я не поняла. Только что мы с ней в кабинете разговаривали, а тут соболезнование… ха‑ха‑ха!

– Кстати, плохой знак, – сказал я, прекращая веселье. – С дурного начинается.

 

2

 

Вечером того же дня, перед закрытием отделения, я вернулся с вещами. Старый друг, Русик, вызвался подвезти меня до больницы.

Было уже темно. В наших краях зимой темнеет рано. Нет такого плавного, неторопливого заката, как в средней полосе России – горы скрадывают пару часов. Солнце прячется за главным хребтом и наступает ночь. И город из яркого и весёлого превращается в мрачный и угрюмый.

Контраст усиливается из‑за плохого освещения Нальчика. Несколько главных улиц более‑менее освещаются, остальная же часть курортного города погружается в темноту. И только одинокие фонари, как ветераны из разных эпох, появляются в неожиданных углах. Бывают такие – лампочка под металлической шляпкой на бетонном столбе, какие в детстве, во времена Л. И. Брежнева, мы били из рогаток. Встречаются более поздние, времен перестройки, или современные, новой конструкции, освещающие периметр частной земли. А попадаются старые фонари, каких не помнит глаз, как динозавры, дожившие до демократии двухтысячных со сталинских времён курортной привлекательности. И настолько они одинокие в поле войны, что мало меняют общую картину тёмного города. Где так много бандитских переулков, что не страшно ходить по ночам, потому как на все переулки бандитов не наберётся.