Каверна

Это был его преподобие Пажаров Альберт, позднее нареченный мной Альбой, с кучей прилагательных эпитетов. Бывавший в передрягах, о которых многие не имеют и малейшего представления. Взлетавший на большие высоты к херувимам и падавший в преисподнюю к чертям. А такие нагрузки, как известно, не проходят бесследно, и вот его, в очередной раз, прибило в родную больницу. На этот раз, видимо, на капремонт.

– Заходи, я тут по соседству… в четыреста одиннадцатой палате. Вчера положили – сказал Альба, после нашего пятиминутного знакомства и зашёл в процедурный кабинет.

Вдруг по коридору раздался грохот – тележка с медикаментами выехала с поста. Марина катила перед собой тележку, как проводница по вагону, заглядывая в каждое купе, предлагая таблетки.

Ага, – подумал я, – сегодня её смена, попробую наладить контакт – познакомлюсь. И крутился в коридоре, пока Марина не подъехала к нашей палате.

– Четырнадцатая палата! – прозвучал её голосок. – Таблетки!

Я подошёл к тележке. Марина раскрыла папку.

– Как фамилия?

– Жохов.

– Так, Жохов, – повела пальцем по листу назначения, выдала горсть таблеток. – Это в обед, это на вечер.

Я отошёл, рассматривая таблетки на ладони.

Кроме формальностей, разговор завязать не удалось. Марина ответственно относилась к раздаче медикаментов и как будто учила стихотворение. Бывало, протянет руку с таблетками и вдруг одёрнет, потом что‑то проговорит про себя и снова протянет, уже уверенно. Я покрутился ещё в коридоре, понаблюдал за ней и зашёл в палату.

Володя тоже зашёл в палату с таблетками в руках.

– Что, не завязался разговор с Мариночкой? – спросил он, загадочно улыбаясь.

– Нет. Даже не знаю, с чего начать? Какая‑то она дикая, что ли? Не пойму… глаза красивые – живые угольки.

– На мордашку она тоже ничего! – заключил Володя со знанием дела.

– Ладно, дальше – больше, попытаю счастье! Ух, Дженнифер!..

Я ещё раз выглянул в коридор, перед моим взором предстала картина – Маруся (так я решил называть Марину) катит тележку, виляя шикарными бёдрами.

Когда первый раз увидел её лицо, меня как будто поразило молнией и заныло в душе от тоски. Ночью приснился сон: Маруся в белой тунике с распущенными волосами, колышущимися на лёгком ветру, то приближается, то ускользает от меня.

При виде Маруси я трепетал, лицо расплывалось в сладострастной улыбке, и было бы интересно поглядеть на себя со стороны. Я понимал, что это непроизвольная реакция. Но что вызывало такую реакцию?

Приводил себя в состояние полнейшего покоя, но стоило подойти к Марусе, как я впадал в оцепенение. Сильная волна вихрем поднималась и начинала метаться внутри. Какая‑то высокочастотная вибрация резонировала во мне.

Маруся была настолько сексуальна, что я не мог находиться возле неё равнодушно. Приходилось уходить, потому что дальше становилось невыносимо. Это непостижимое чувство, когда в человеке нравится всё: внешность, походка, голос… И насколько это очевидно, настолько же очевидно, что она не разделяет твоих чувств и просто тебя не понимает, как птица, зажатая в руках.

Но я питал надежду, что ветер переменится, и будут ещё тёплые дни.

 

А между тем Володя познакомил меня с Николаем из города Майский. Они подружились как собутыльники и коротали скучные зимние вечера за разведённым спиртом и пивом. Спирт водился у Николая, он привозил его из дома.

Как‑то раз, солнечным февральским днём, ко мне заглянул Николай.

– Что лежишь? – спросил он, украдкой озираясь. – А где Вовчик?

– Не знаю, гуляет где‑то, – ответил я, не поднимаясь с постели.

– Пойдём, выпьем, – показал Николай жест алкоголиков.

– Нет, Коля, я не пью. Лечусь. Да и горло болит.

– Я тоже лечусь… чистый спирт, сам разбавлял. Пойдём, пойдём, хватит валяться, – он размахивал руками, помогая мне подняться. – По пятьдесят грамм… горло сразу пройдёт.

Мы пошли. Только Николай повёл меня не в свою палату, а на женскую половину, по ходу приговаривая:

– Мы у моей сидим.

– У кого? – не сразу понял я.

– У моей… ну… жены, – невнятно прожевал он слова.

– Ты не говорил, что у тебя жена здесь лежит.

– Проходи на балкон, мы там… – провёл меня через пустую женскую палату.

– А где все? – спросил я, показывая на четыре прибранные койки.

– Кто – где, разъехались, не знаю.

Мы вышли на балкон. На балконе могло легко разместиться до дюжины персон за большим столом. Эти балконы использовались больными, особенно летом, как веранды. Вид на лесопосадку придавал живописность застолью. И не пугал февраль, согретый спиртом.

Мы уселись за стол, на котором были недопитые напитки, куриные объедки. Я брезгливо посмотрел на этот натюрморт.

Николай налил разбавленный спирт в новый одноразовый стаканчик и передал мне.

– Ну, давай… Будем здоровы!

Мы беззвучно чокнулись.

Я залпом выпил спирт. Горло и внутренности обожгло.

– Хорошо разводишь, пробирает.

Николай сделал гримасу, мол – обижаешь.

Вдруг на балкон вышли две женщины. Одна была в тёплом спортивном костюме, она сразу плюхнулась за стол. – Коля, а где ты был? – спросила с пьяной бескомпромиссностью.

– Курил. Вот, познакомься, – показал он на меня, – это Тенгиз.

– Ася, – протянула она и расплылась в захмелевшей улыбке. – А это моя подруга Настя, – показала на русую девушку, очень худую, с бешеными, как под опийным допингом, глазами.

– Давай ещё по одной, – предложил Николай.

Я отказался. Он опрокинул через край, занюхал сигаретой и со словами: «Я сейчас», – куда‑то ушёл.

Ася и Настя начали кого‑то оживлено ругать и обмениваться впечатлениями.

Неожиданно, подытожив словами: «Да пошёл он!..» – Ася села мне на коленки. – Можно, я посижу у тебя? – спросила она, при этом сделала умилённую улыбку высшего удовольствия.

У неё были чёрные глаза, смоляные волосы, как у кореянки, и зубы с золотыми фиксами. Она дышала перегаром палёной водки и пережаренной курицы. Ей было под сорок и морщинки, уже не стесняясь, занимали свои места на смуглой коже.