Красная карма
В качестве музыкального фона – очень важного для атмосферы – она поставила пластинку Nirvana[1] – лондонской группы (потрясающей, просто волшебной!), которую раскопала в секции «импортного товара» магазина Lido Musique.
Особенно она полюбила «Pentecost Hotel» – песню невыразимой нежности; мелодия спускалась до низа живота и бесконечно расходилась оттуда сексуальными ощущениями по всему телу.
Николь раскурила индийскую трубку, предварительно замотав чубук влажным платком, чтобы не обжечься, – именно так поступали индусские аскеты – садху.
Одна затяжка, вторая… О господи… Вот уже и улёт…
Николь упала на постель, глядя в потолок; музыка одурманивала ее, заполоняла все пространство, точно волшебное облако. Девушка хорошо говорила по‑английски: спасибо папе, регулярно возившему ее в Лондон, где их принимала английская семья. Или в Ливерпуль. Liverpool and so on…[2]
Альбом «The Story of Simon Simopath» повествовал о судьбе мальчика, который мечтал обрести крылья, а кончил тем, что попал в психиатрическую лечебницу. Позже, в гостинице Pentecost Hotel, он встретил юную богиню по имени Магдалена и женился на ней…
В эти годы глухого протеста психушка была страшным символом – местом угнетения и непонимания. Николь слышала разговоры об «антипсихиатрии» – движении, взявшем начало в Италии, где открывали двери таких заведений, предоставляя сумасшедшим свободу.
…And in the lobby Magdalena is friendly To all the people with a passport of insanity…[3]
Ее отец… Они с Николь оба страдали от хронического взаимного недопонимания. Но это были чисто внешние разногласия: на самом деле их препирательства и ссоры объяснялись именно родством душ. Один и тот же характер – упрямый, пылкий и сложный, но порожденный не воспитанием, а наследственностью, атавизмом… В минуты таких споров каждый из них надеялся победить другого силой своей воли.
Вообще‑то, Николь безгранично восхищалась отцом. Это было такое пылкое чувство, что обычно девушка тщательно скрывала его – к чему объяснять то, что и так очевидно?! Впрочем, бывало и наоборот: иногда она непрестанно только о нем и говорила.
И за каждым словом, каждой мыслью крылось это обожание, это твердое убеждение, что ее отец – лучший из всех. Он не был для нее идеалом, человеком, с которого берут пример, – просто на него можно было опереться… И потому Николь не боялась ничего и никого: она знала, что отец рядом. Даже когда он пускался в свои обличительные речи против «новых времен», она не могла на него сердиться. Отец прошел войну, боролся с фашизмом, спас жизни тысяч детей и взрослых (в том числе и немцев), а значит, мог позволить себе ошибаться в оценке нынешней ситуации. У человечества появился новый шанс: Николь, да и все они, молодые люди планеты, переделывали мир на свой лад, и только Пьер Бернар упорно держался принципов минувшего времени…
Как ни странно, с матерью у Николь были совсем другие отношения. А «странно» – потому что мать была вполне достойна восхищения: руководство процветающим предприятием, стальной характер, битвы, выигранные у мужчин на их территории, в их безжалостном мире.
Увы, Николь с сожалением признавала, что в мире матери ей совершенно нечего делать. Это была твердокаменная буржуазка, прискорбно лишенная всякого шарма. Главное, Николь никак не могла понять, что ею движет, – жажда успеха? Деньги? Власть? В глазах дочери все это было так ничтожно, так смехотворно…
Внезапно раздался стук в дверь. Николь едва успела распахнуть окно и спрятать за раму сигарету, перед тем как открыть. В коридоре стоял отец. Неужели опять объяснение? У нее не хватит сил вынести еще один поток нотаций.
Однако сейчас у отца было совсем другое лицо – серьезное, застывшее, торжественное.
– Ну, что ты еще натворила, дорогуша?
– А что случилось?
– К нам пришла полиция.
26
Этот тип сразу же навел на нее страх. До сих пор Николь смотрела на полицейских как на парней в мундирах, похожих на солдатские Первой мировой; несмотря на их количество и на дубинки, они ужасно напоминали ей оловянных солдатиков. Николь их нисколько не боялась, совсем напротив.
Но человек, стоявший в их гостиной, ничуть не походил на оловянного солдатика. Во‑первых, он был в гражданском: потертая кожаная куртка, мятая рубашка, бесформенные джинсы. Длинные каштановые, слегка вьющиеся волосы, широкие бакенбарды – и мрачный взгляд, поблескивающий в полутемной комнате, словно запал гранаты.
Он очень походил на тех подозрительных типов, которые сейчас бродили по коридорам Сорбонны, якобы присланные охранять университет.
– Инспектор Жан‑Луи Мерш, – представился он, не поздоровавшись и не протянув ей руку.
Он даже не потрудился предъявить свое удостоверение или значок полицейского. Просто повернулся к Пьеру Бернару и сказал без улыбки:
– Вы не могли бы оставить нас вдвоем, если можно?
– Да, конечно.
И в следующую секунду Николь осталась наедине с этим типом в куртке.
– Не угодно ли присесть?
Вообще‑то, это ей следовало предложить ему стул, но он взял на себя инициативу так, словно был у себя дома. Николь молча присела на диванчик – тот самый, с которого она еще подростком любовалась по телевизору Анук Эме[4].
Незваный гость расположился напротив, в отцовском кресле.
Но его поза не имела ничего общего со спокойной позой отца: он сидел на краешке кресла, широко расставив ноги и положив руки на подлокотники; его узловатые пальцы напоминали морские канаты.
Николь вздрогнула, заметив выглядывающий из‑под куртки револьвер.
– Вы… Чем объясняется ваш визит?
– Боюсь, мадемуазель, что у меня плохие новости.
[1] Имеется в виду прог‑рок‑группа Патрика Кэмпбелла‑Лайонса и Алекса Спиропулоса, существовавшая в Лондоне в 1967–1972 годах.
[2] Ливерпуль и так далее (англ.).
[3] «…А в холле Магдалена доброжелательна / ко всем людям с паспортом безумца…» (англ.)
[4] Анук Эме (Франсуаза Жюдит Сорья Дрейфюс, р. 1932) – знаменитая французская актриса, снимавшаяся в фильмах Федерико Феллини и Клода Лелюша (в том числе в драме «Мужчина и женщина», принесшей ей несколько крупных премий).
