Мой друг Сибирцев

– Ох, и умный ты, Евстигнеев, ох, и голова! – с нескрываемым сарказмом заметил Сибирцев – Куда как тонко чувствуешь ситуацию. По всему ты, выходит, прав. И государство за Байкалом другое, и в задачи наши не входит… Все у тебя верно. Слишком верно. Одного ты понять не хочешь: ДВР – явление временное. А Советская власть у нас одна. Права ты свои четко усвоил, а вот обязанности… Не могу тебя понять. Вроде из рабочих ты, а рассуждаешь, как самый завзятый бюрократ. Не видишь ты сути момента, это в тебе меньшевик сидит, и ничем его, понимаешь, не вытравить.

– Ну, ты скажешь… – обиделся Евстигнеев.

– А я вот и говорю. Имею, значит, право, потому как насмотрелся на вашего брата. И ты, я вижу, не собираешься расставаться со своим прошлым. И ежели не хочешь понимать, будем мы тебя, Евстигнеев, гнать из милиции в шею.

– Так уж и гнать, так сразу и гнать, – примирительно заговорил Евстигнеев. – Ну что ты мне душу мотаешь? Приставили комиссара на мою голову! Ведь я ж всей душой, да факты против нас. А то – гнать… Доразгоняетесь.

– Нет таких фактов, чтоб мешали Советской власти разделаться с мерзавцами. Бандитами и убийцами. Нет, понимаешь. И самое вредное – это быть в милиции бюрократом. Усвой.

– Ну, предположим. Выходит, я не прав. Хорошо. А сам что предлагаешь? Снимать всех наличных людей и бросать их в тайгу? Нарушать хоть и временные, но все же государственные границы? Да и где они, эти твои бандиты?..

– Пока не предлагаю. Речь идет о твоем отношении к делу. О твоей, извини, брат, незаинтересованности. Вот о чем. А одним нам, конечно, не справиться.

– И я о том толкую, – облегченно вздохнул Евстигнеев. – Не ссориться бы нам с тобой надо, а думать.

– Ну, Евстигнеев, ну, артист! – усмехнулся Сибирцев. – Что ж, давай думать… Скажи‑ка, брат, ты внимательно читал показания Сотникова?

– А как же! – удивился Евстигнеев.

– Внимательно. Так… А не можешь ты мне объяснить, за каким чертом они потащились на Баргузин? Ты им давал такое задание?

– Не‑ет… – Евстигнеев морщил лоб и мучительно соображал, наконец его что‑то осенило. – Так ведь следы бандитов вели туда. – Он внимательно посмотрел на Сибирцева. – Не то? А ты думаешь иначе?

– Это все на поверхности. Да и выглядит примитивно: вдвоем против банды. С Сотниковым говорил?

– В общих чертах. Велел написать все. Вот он и…

– Не написал, – закончил Сибирцев. – Давай‑ка, брат, поступим так. Ты пока человек действительно новый, а тут, видимо, все не просто. Этим делом займусь я. Может быть, даже на чека придется выйти, посмотрим. Распорядись, пожалуйста, чтоб Шильдер прислал мне сюда протокол осмотра тела, вызови Сотникова и оставь нас одних… Да, и еще одна вещь, на всякий случай. Очень советую не устраивать Павлу пышных похорон. Родственников у него в Иркутске, насколько мне известно, нет, так что в обиде никто не останется. А нам сейчас надо поменьше шума.

Евстигнеев заметно обрадовался. Дело‑то, как оказалось, не такое простое, а Сибирцев – человек опытный, опять же – свои люди в чека, тоже немаловажно. Вот только с похоронами зря он так. С оркестром надо. Чтоб внимание привлечь к героической деятельности милиции, народ привлечь. Нет, решил Евстигнеев, тут Сибирцев не прав, тут он перегибает. Да и кого здесь, в Иркутске, бояться? Свои же кругом. Не прав Сибирцев, нет…

 

4

 

Появился Сотников – русоволосый, ясноглазый парень богатырского сложения. Гимнастерка, казалось, трещала на его широкой груди.

– Садись, Алексей, – пригласил Сибирцев и невольно подумал: как же так случилось, что щуплый и застенчивый Паша Творогов, приняв нечеловеческие муки, погиб и лежит теперь на цинковом столе у Шильдера, а этот красавец сидит напротив и в чистых глазах его не видно боли, разве что едва уловимое смятение. Ведь они были вдвоем.

– Показания твои я прочитал. Толково написано. Четко и по‑деловому. А сейчас расскажи мне все это еще раз. Особо остановись вот на чем. Каким образом вы оказались в Баргузинском уезде? Раз. Затем, как взяли Павла, кто допрашивал и пытал? Что, по твоему мнению, могло интересовать бандитов и что они могли узнать? Два. И наконец, каким образом удалось увезти его тело. Давай, и как можно подробней.

Сотников опустил голову на ладони, прикрыл глаза, помолчал, а потом, тряхнув упрямыми своими кудрями, поднял взгляд на Сибирцева. И тот изумился – столько в нем было откровенного отчаяния. Вдруг совершенно преобразился человек.

– Михаил Александрович, – глухо заговорил Сотников и огляделся: нет ли посторонних, – то, что я написал, это все не то. То есть, я хочу сказать, не самое главное.

– Знаю, – спокойно отозвался Сибирцев.

– Откуда? – удивился Сотников.

– Концы не сходятся, Алеша.

– Да, вы, наверно, правы. Но я объясню вам…

– Этого мне и хотелось бы, – так же ровно говорил Сибирцев. – Только ничего не упускай. Никаких деталей не упускай.

– Тут вот в чем дело, Михаил Александрович. У нас же вы знаете, какое помещение. Мне начальник велел написать показания. Я сел там, у себя, так ведь каждый подходит, через плечо наклоняется, смотрит. Я ж точно понимаю, ребята жалеют Павла, сочувствуют. А кто и наоборот: что ж ты, думают, жив‑то остался – бугай этакий. Пашка, мол, хлипкий, а герой. А ты…

Сибирцев поймал себя на мысли, что и он тоже, наверно, обидел парня недоверием. Ведь такие вещи чувствуются особенно обостренно. Так‑то, брат…

– В общем, эти показания можно выбросить, потому что нет в них самого главного, – продолжал Сотников. – А потом, я и сам чувствую, что виноват в гибели Павла. Я старше его по возрасту, мог предвидеть.

– Но ведь ты ему был подчинен.

– Ну и что же? Все равно здесь моя вина.

– Знаешь что, Алексей, – жестко сказал Сибирцев, – степень твоей личной вины еще пока никто не собирался определять. Придет время – займемся и этим. Дело давай. А прав ты или виноват – покажут обстоятельства.

– Ну, ладно, – вздохнул Сотников. – Вот как все произошло…

Сибирцев молча слушал рассказ парня, и перед его глазами наконец‑то вставала истинная картина происшедшего.

Павел Творогов был родом из Баргузинского уезда. Село Шилово, таежная глухая сторона. Потомки сосланных сюда когда‑то духоборов, не то староверов жили скрытно, посторонних не любили, стерегли свой уклад. Революция ворвалась и сюда, в богом забытую глухомань, кровавой межой разделила семьи, человеческие судьбы. Одни, подобно Павлу, ушли в революцию, другие – к многочисленным атаманам – Семенову, Анненкову, Красильникову, Калмыкову, вон сколько повылезало их на свет…