Мортон-Холл. Кузина Филлис
Отужинав, домочадцы собрались для молитвы – продолжительной, явно импровизированной, вечерней молитвы. Она могла бы показаться сумбурной, не доведись мне стать свидетелем последнего часа минувшего трудового дня, благодаря чему у меня появился какой‑то ключ к бессвязным, на взгляд постороннего, воззваниям пастора. Сперва мы все окружили его и вслед за ним опустились на колени. Он закрыл глаза, поднял над головой сложенные ладонь к ладони руки и вслух начал молиться – иногда надолго замолкая, словно раздумывая, не упустил ли он в своем отчете Всевышнему (по его собственному выражению) еще что‑то важное; напоследок, исчерпав все темы, он благословил присутствующих. Признаюсь, временами мое внимание рассеивалось, пока какое‑нибудь знакомое слово не возвращало меня к действительности; так, я с удивлением обнаружил, что пастор ходатайствует перед Господом о своих коровах и прочей домашней живности.
Для иллюстрации приведу один занятный эпизод. Когда молитва подошла к концу, но мы еще не встали с колен (а Бетти не пробудилась – после всех дневных забот ее сморил сон), наш коленопреклоненный пастор, внезапно уронив руки и широко раскрыв глаза, обратился к старику, который (также на коленях) повернулся к нему, верный обычаю почтительно внимать хозяйскому слову:
– Джон, не забудь перед сном дать Дейзи теплой каши из отрубей, ибо в первую голову мы должны спрашивать с себя, Джон!.. На две кварты[1] отрубей ложку имбиря и полстакана пива. Бедной скотине нужно восстанавливать силы. А я совсем упустил это из виду, не напомнил тебе… Битый час прошу Всевышнего о милости, а с себя спросить позабыл. Стыд и срам, – упавшим голосом прибавил он.
Прежде чем я удалился в свою комнату, мистер Холмен уведомил меня, что в предстоящие два дня моего визита, вплоть до воскресного вечера, мы с ним можем более не увидеться: субботу и воскресенье он целиком посвящает своим пастырским обязанностям. То же самое говорил мне трактирщик, когда я пытался навести справки о своих предполагаемых родственниках. По правде сказать, это известие не слишком меня огорчило, поскольку открывало возможность ближе познакомиться с миссис Холмен и кузиной Филлис. Лишь бы последняя не вздумала мучить меня мертвыми языками!
Ночью мне приснилось, что я сравнялся в росте с кузиной Филлис и каким‑то чудесным образом обзавелся бакенбардами и еще менее правдоподобным знанием латыни и греческого. Увы! Проснулся я все тем же малорослым безусым юнцом, который забыл даже то немногое, что когда‑то зубрил по‑латыни, кроме одного случайно застрявшего в памяти выражения: tempus fugit[2]. Пока я одевался, меня посетила счастливая мысль: если я опасаюсь вопросов кузины, почему бы мне самому не начать расспрашивать ее, направляя разговор в желательное для меня русло?
Несмотря на ранний час, все уже позавтракали; моя порция молока с хлебом дожидалась меня на плите. В комнате я был один, остальные разошлись кто куда и приступили к делам. Потом в дверях показалась Филлис с корзинкой яиц. Вспомнив о своем намерении, я спросил:
– Что это у вас?
Она на мгновение задержала на мне взгляд и со всей серьезностью ответила:
– Картошка!
– Да нет же, – опешил я, – это яйца! Для чего вы сказали «картошка»?
– Для чего было спрашивать, если сами видите? – парировала она.
Мы оба пришли в некоторое раздражение.
– Не знаю. С чего‑то же надо начать. Наверное, я боялся, что вы снова заговорите со мной про книги. Я мало читал, мне за вами не угнаться, вы с пастором прочли уйму книг.
– Я – нет, – возразила она. – Кроме того, вы наш гость, и мама велит ублажать вас. Итак, о книгах мы не говорим. О чем изволите?
– Право, не знаю. Сколько вам лет?
– Семнадцать исполнилось в мае. А вам?
– Девятнадцать. Я почти на два года старше! – приосанившись, провозгласил я.
– Неужели? Я не дала бы вам больше шестнадцати, – невинно обронила она, как будто в ее словах не было для меня ужасной обиды.
Возникла тяжелая пауза. Наконец я спросил:
– Чем вы намерены заняться теперь?
– Надо бы прибраться в спальнях, но мама сказала, что это подождет, и послала меня ублажать вас, – сказала кузина Филлис таким тоном, словно уборка не шла ни в какое сравнение с новым обременительным поручением.
– Тогда, может быть, покажете мне скотный двор? Я люблю животных, хотя и не особенно в них разбираюсь.
– О, в самом деле? Прямо гора с плеч! Я уж боялась, что вы и животных не любите – не только книги!
С чего она это взяла, ворчливо удивился я, не иначе вбила себе в голову, будто наши вкусы должны расходиться во всем. Как бы то ни было, мы вместе обошли все хозяйство. Сперва наведались в птичник, где кузина стала на колени, придерживая за края фартук, полный зерна и другого птичьего корма, и призывая пушистеньких желтых несмелых цыплят отведать угощения, отчего их мама‑курица страшно переполошилась. Затем на голос кузины слетелись голуби. Потом мы полюбовались на могучих лоснящихся ломовых лошадей, признались друг другу в нелюбви к свиньям, покормили телят, приласкали захворавшую Дейзи и восхитились здоровым видом остальных коров, мирно щипавших траву на выгоне. Домой мы вернулись усталые и голодные, аккурат поспев к обеду и напрочь позабыв о том, что на свете существуют мертвые языки, – вернулись лучшими друзьями.
Часть вторая
Вечером миссис Холмен вручила мне последний номер местной еженедельной газеты и попросила почитать вслух, пока они с Филлис штопают чулки (вещей для починки набралась целая корзинка с верхом). Я все читал и читал, не вдумываясь в слова, потому что мысли мои были заняты совсем другим – золотым блеском волос на склоненной головке Филлис в лучах закатного солнца; тишиной, так плотно окутавшей дом, что мой слух различал тиканье старых напольных часов на лестничной площадке между этажами; и невнятными звуками, которыми миссис Холмен сопровождала мое чтение, выражая целую гамму эмоций – от одобрения до изумления и ужаса. Всепроникающий рутинный покой создавал ощущение, будто время остановилось, будто я от века жил и вечно буду жить, монотонно зачитывая вслух абзац за абзацем в этой теплой солнечной комнате, где мне безмолвно внимают две слушательницы, мать и дочь; и свернувшаяся в клубок кошка будет все так же спать на коврике у камина; и часы на лестнице будут все так же безостановочно тикать, отсчитывая уходящие в прошлое мгновения.
[1] Около 2,3 л.
[2] Время бежит (лат.).
