Мы начинаем в конце
Теперь он наверняка уловил дрожь в ее голосе.
– Что, по‑твоему, хуже – с полицией дело иметь или со мной?
– Говорят, ты одного человека насмерть затоптал.
– Врут. Он жив.
– За что ты его?
– Просто бизнес.
– Пленку я пока у себя подержу.
Дарк уставился на нее этими своими бездонными, как два провала, глазами.
– Не суйся к моей матери, понял? Тогда, может, и пленку обратно получишь.
Дачесс вылезла из машины, но не ушла сразу. Дарк смотрел на нее, вбирал взглядом каждую подробность. Впечатывал в память ее облик. Уже поднимаясь на школьное крыльцо, Дачесс пыталась угадать, что конкретно он увидел. Мимо спешили ребята – их беззаботность вызывала головокружение.
Время еле ползло. Дачесс то косилась на часы, то отворачивалась к окну. Объяснения учителя не достигали ее ушей. Сэндвич она съела в одиночестве. Наблюдала за Робином, почти слыша легкий шорох песчинок – это утекал сквозь пальцы ее мнимый контроль над ситуацией. Страшно представить, на что способен Дарк. Нужно добыть пленку. Дарк не отдаст ее Уоку; он обещал, и у Дачесс все причины верить ему. Люди делятся на две категории – те, кто обращается в полицию, и те, кто этого не делает.
Прозвенел звонок, ребята заторопились вон из класса. Мальчишки вздумали сыграть в мяч, определить перед каникулами, за кем же первенство. В компании своих подлипал продефилировала Кэссиди Эванс.
Дачесс обогнула главный корпус, бегом бросилась к парковке, затерялась среди «Фордов», «Вольво» и «Ниссанов». Ее заметят, это как пить дать. Она выкрутится – скажет матери, что живот заболел – ничего страшного, «критические дни». Школьная администрация спустит прогул на тормозах.
Она удалялась от школы – ей смотрели вслед, буравя спину взглядами. Дачесс выбрала кружной путь – на Мейн‑стрит нельзя, там полицейский участок, там Уок. Проклятая жара, просто нечем дышать. Руки‑ноги липкие от пота, футболку хоть выжимай.
Фортуна‑авеню, старый дом. Вот когда порадуешься, что не хватило времени уничтожить пленку.
Хлама во дворе уже нет – мусоровоз приезжал.
Значит, на пленке можно ставить жирный крест.
Тяжело дыша, Дачесс озиралась, будто на Фортуна‑авеню еще мог мелькнуть хвост предательницы‑надежды.
Выдохнула и побрела на пляж. До вечера сидела на песке, не отрывая взгляда от океанских волн. Хваталась за живот – взаправду разболелся, начались спазмы, Дачесс еле доплелась до садика Робина.
На обратном пути брат болтал без умолку: завтра у него день рождения, целых шесть лет – он теперь совсем большой, ему полагается ключ от дома. Дачесс улыбнулась, потрепала его по волосам. Мыслями она блуждала далеко – в таких краях, куда Робину не дай бог за ней последовать. Матери дома не было. Дачесс поджарила яичницу, и они поели, усевшись перед телевизором. Спустились сумерки. Она уложила брата в постель и почитала ему на сон грядущий.
– А зеленую яичницу[1] ты приготовишь, Дачесс?
– Обязательно.
– С ветчиной?
Дачесс поцеловала его и щелкнула выключателем. Закрыла глаза – вроде всего на секундочку. Очнулась в полной темноте. Вышла из спальни, зажгла лампу. Снаружи доносилось пение.
Стар обнаружилась на террасе, на облупленной скамейке; вся залитая лунным светом, она играла на видавшей виды гитаре и пела любимую песню Дачесс. Прикрыв глаза, та слушала. Каждое слово было как алмаз с острыми гранями.
Надо сознаться матери. Рассказать, что наделала. Сожгла единственный мост, на котором они спасались от бушующих волн. Пока – штиль и воды по колено; однако вал неминуемо нахлынет, утащит их в пучину, куда и лунным лучам не проникнуть, не нашарить их, обреченных.
Босиком, не боясь занозить пятки, Дачесс приблизилась к матери.
Ручеек аккордов все струился.
– Спой со мной.
– Нет.
Дачесс села рядом, долго возилась, устраивая голову на материнском плече. Мало ли, что она натворила; без мамы каждому плохо – даже тому, кто вне закона.
– Почему ты плачешь, когда поёшь?
– Прости.
– За что? За слезы?
– Я звонила этому, у которого студия звукозаписи. Оказалось, он хотел со мной выпить.
– И ты пошла?
Стар, помедлив, кивнула.
– Таковы мужчины.
– Что было вчера вечером?
Обычно Дачесс не спрашивала, но в этот раз ей требовалась ясность.
– Некоторые люди от алкоголя звереют. – Стар покосилась на соседний дом.
– Это Брендон Рок тебя избил?
– Все вышло случайно.
– Для него твое «нет» – пустой звук, да?
Стар качнула головой.
Дачесс этого не видела – она смотрела вверх, на древесные кроны, царапавшие небо.
– Выходит, на этот раз Дарк не виноват?
– Последнее, что я помню, – это как он помогал мне сесть в машину.
Осознание было как ледяной душ. На несколько минут Дачесс лишилась дара речи. И вдруг представила, как Дарк лапает ее мать. Упрямо стиснула зубы. Все равно – поделом Дарку.
– Завтра у Робина день рождения – помнишь?
Стар сникла. Вид у нее был прежалкий: припухлость на губе нисколько не сдулась, фингал не побледнел. С таким лицом, если в зеркало посмотреться, еще больнее станет. А подарка Робину она не приготовила. Забыла.
– Мама, я сделала кое‑что плохое.
– С каждым случается.
– В смысле, непоправимое.
[1] Вероятно, Дачесс читала брату стихотворение «Зеленая яичница с ветчиной» (англ. Green Eggs and Ham) детского писателя Доктора Сьюза (наст. Теодор Сьюз Гейзель).
