Мы начинаем в конце
Миновала коридор, купила в автомате содовую. Даже не пригубила – это для Робина. По дороге обратно к семейной комнате прислушивалась, когда могла – заглядывала в палаты. Писк младенцев, всхлипывания – жизнь. Иные пациенты лежали, подобно пустым скорлупкам. Эти – Дачесс знала – не оклемаются. Еще знала, что копы привозят сюда, в больницу, всяких отморозков – ручищи татуированы, рожи раскровянены. Потому и перегаром воняет. И хлоркой, и блевотиной, и дерьмом.
Дачесс прошла мимо дежурной медсестры. Получила улыбку. Ее тут почти все знали в лицо. Бедная девочка, вот же не повезло с мамашей…
Пока Дачесс не было, Уок притащил два стула, поставил под дверью. Дачесс села не прежде, чем проверила, не проснулся ли Робин.
Уок протянул ей жвачку, она отрицательно качнула головой.
Ясно: он хочет поговорить. Сейчас заведет про перемены: мама, типа, оступилась – с каждым случается, – но скоро всё будет иначе.
– Ты им не звонил.
Уок глядел вопросительно.
– В соцзащиту, говорю. Ты туда не звонил.
– А надо было.
Грусть в голосе. Будто Уок – предатель; либо Дачесс предаёт, либо значок свой полицейский.
– Но ты все равно звонить не станешь?
– Не стану.
Живот у него – аж рубашка трещит. Щеки толстые, румяные – как у балованного мальчишки, который ни в чем не знал отказа. Лицо открытое – невозможно представить, чтобы у человека с таким лицом были секреты. Стар всегда говорила, что Уок очень‑очень хороший. Как будто в хорошести дело…
– Шла бы ты поспала.
Они сидели под дверью, пока не начали гаснуть последние звезды. Луна позабыла свое место. Бледнела, как пятно на новом дне, как напоминание о том, что минуло. Окно было прямо напротив них. Дачесс прижалась лбом к стеклу – к деревьям в больничном дворе, к виду на океан, к обрыву, который – она знала – вот как раз за этими деревьями. Запели птицы. Взглядом Дачесс скользила дальше, дальше, пока не выцепила с полдюжины колеблющихся точек на полпути к горизонту. Это были траулеры.
Уок откашлялся.
– Твоя мама… в том, что с ней, виноват мужчина?
– Мужчина всегда виноват. Без мужчины ни одна дрянь на свете не происходит.
– Это был Дарк?
Дачесс застыла.
– Не можешь мне сказать?
– Я – вне закона.
– Понял.
У Дачесс в волосах был бантик, и она его трепала, дергала. Слишком она худенькая, слишком бледненькая, думал Уок. Слишком красивая – вся в мать.
– Здесь, в больнице, только что малыш родился, – сменил тему Уок.
– И как его назвали?
– Не знаю.
– Ставлю пятьдесят баксов, что не Дачесс.
Уок осторожно рассмеялся.
– Ну да, имя у тебя редкое. Экзотическое. Ты в курсе, что поначалу твоя мама хотела назвать тебя Эмили?
– «Шторм должен быть жесток»[1].
– Точно.
– Она до сих пор этот стих Робину читает. – Дачесс села, закинула ногу на ногу, потерла бедро. Кроссовки у нее были растоптанные, заношенные. – Скажи, Уок, этот шторм меня сметет?
Уок прихлебывал кофе – тянул время, будто ответ на ее вопрос мог оформиться сам собой.
– Мне нравится твое имя, – наконец выдал он.
– Побыл бы ты в моей шкуре. Родись я мальчишкой, меня назвали бы Сью[2]. – Дачесс откинула голову; перед глазами замелькали яркие полоски. – Она хочет умереть.
– Ничего подобного. Даже не сомневайся.
– Не пойму, самоубийство – оно про безграничный эгоизм? Или про безграничное самопожертвование?
В шесть медсестра отвела Дачесс к матери.
Стар казалась тенью на койке. Человеческого в ней было всего ничего, материнского – еще меньше.
– А вот и Герцогиня Кейпхейвенская. – Она вымучила улыбку. – Все хорошо.
Дачесс молчала. Мать заплакала. Дачесс приблизилась, легла щекой ей на грудь. Подумала: странно, что сердце еще бьется.
Так они лежали вместе, пока не взошло солнце. Начался новый день – без света для Дачесс, без обещаний. Насчет последних – и лучше, что их нет. Потому что обещания – ложь.
– Я тебя люблю. Прости.
В другое время Дачесс, может, и высказалась бы. Но в тот момент ее хватило только на эхо материнских слов:
– Я тоже тебя люблю. И не сержусь.
2
Земля обрывалась за гребнем холма.
Солнце ползло по лазурному небосклону вверх. На заднем сиденье Дачесс крепко сжала ладошку Робина.
[1] And sore must be the storm – широко известная цитата из стихотворения Э. Дикинсон «Надежда – она перната» (англ. Hope is a thing with feathers).
[2] Дачесс имеет в виду песню Джонни Кэша «Парень по имени Сью» (англ. A boy named Sue) о мальчике, которого отец назвал женским именем и бросил. Когда подросший Сью отыскал отца, захотев убить его, старый негодяй объяснил свой выбор так: «Ты должен был научиться постоять за себя, и вот – сработало. Ты с детства доказывал кулаками, что ты настоящий мужчина». Известен случай, когда Джонни Кэш исполнял эту песню в тюрьме, к полному восторгу заключенных. Сейчас «Сью» на жаргоне означает пассивного гомосексуалиста.
