На поводу у сердца
– Я тоже ничего не скрываю, просто хочу немного подождать, вот и все. Я же знаю тебя, как никого другого: ты со своим стремлением уберечь меня от всего мира попрешь на бедного парня с расспросами, как бронированный танк, а я не вижу смысла подвергать человека подобному, пока в этом нет необходимости. Я познакомлю вас, если наше с ним общение перерастет в нечто большее, – исподлобья смотрю на него, про себя умоляя, чтобы он, наконец, отставил в сторону эту нелепую, сотканную изо лжи тему.
– Ладно, черт с тобой, не хочешь – не знакомь!
И мои молитвы таки были услышаны – он сдается. Однако радуюсь я его отступлению недолго, потому как Остин возвращается к другому неблагоприятному разговору, который вечно доводит нас до ссор.
– В любом случае возможности превращать ваше общение в нечто большее у тебя не будет. Ты должна подумать о своем будущем и начать придумывать танец для поступления в «Натиду».
– Остин…
– Нет! Ничего не хочу больше слышать про твою маму! Все это полнейший бред, который прочно засел в твоей голове еще с детства. Но тебе пора от него избавляться. Причем уже давно пора.
– Ты в самом деле сейчас назвал мою маму бредом и сказал, что мне надо от нее избавиться?
– Да, именно это я и сказал! Ты не ослышалась. И если потребуется, повторю еще сотни раз, пока до тебя наконец не дойдет, что тебе нужно оставить этих алкашей одних и валить из Энглвуда, – крайне ожесточенно выдает он.
– Остин, прекрати! Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
– Можешь и сделаешь!
– Нет! Не сделаю! Как, по‑твоему, я смогу спокойно жить, зная, что она здесь одна медленно уничтожает себя.
– Я не понимаю, как ты можешь жить рядом с ней и каждый день смотреть, как она это делает. Как же ты не поймешь, что Юна никогда не захочет выбраться из всего этого дерьма? Ее в нем все устраивает! Она лишь тебя ежедневно затягивает все глубже и глубже.
– Не говори так, я все еще надеюсь, что она захочет измениться. И я должна быть рядом, когда это случится.
– Ники, да сколько можно нести весь этот бред?! Что у тебя в голове творится? Ты же по жизни не наивная овечка, верящая в волшебные сказки, но почему‑то, когда дело касается твоей мамы, ты превращаешься в безмозглую идиотку, которая годами позволяет сидеть у себя на шее. Нравится, когда используют и вытирают об тебя ноги? Нравится быть дойной коровой, которую никогда даже не благодарят за все ее труды? Этого ты хочешь в своей жизни?
– Остин… зачем ты так? – одними губами шепчу я, глядя на его разгневанное лицо с изумлением.
Честно, сколько помню наши перепалки, подобного он мне еще никогда не говорил.
– Как так? Жестоко? Ты это имеешь в виду? Так по‑другому ты не понимаешь! Сколько раз я уже пытался достучаться до тебя по‑хорошему? Сколько?!
– Много, Остин! Настолько, что мог бы уже наконец принять мое решение и прекратить трепать себе нервы, – бормочу я и тут же подпрыгиваю на месте от его гневного возгласа:
– Да черта с два я это приму!
Не успеваю ничего понять, как Остин подлетает ко мне, опускает руки на мои плечи и сильно сжимает их.
– Это не решение, а просто бестолковое, никому не нужное самопожертвование. И все ради чего? Ради кого, Ники? Ради женщины, которая, кроме бутылки и своего альфонса, никого не видит? Ради той, кому плевать на свою родную дочь? Ради той, что никогда за все наше детство не пришла ни на одно родительское собрание и не посетила ни одного твоего представления? Юна же даже смотреть никогда не хотела на то, какое чудо ты сотворяешь в танце!
– Не говори мне этого, – лепечу я, с каждой пройденной секундой все сильнее давясь комком обиды.
Но Остин, по всей видимости, лишь начинает разогреваться и совершенно меня не слышит.
– Ты хочешь жертвовать собой ради женщины, которая забыла о тебе на несколько месяцев в самый тяжелый момент твоей жизни? Ради женщины, которая лежала и убивалась своим горем, позабыв о дочери? Оставила ее тогда, когда как никогда должна была окружать любовью и заботой? Ради той, что скинула на подростка всю свою ответственность – сначала дом, оплату счетов, а в конце еще и себя с постоянными долгами Филиппа? И ради этой женщины ты собираешься пожертвовать своими мечтами? Ты сказала, Ники, что все еще ждешь, что она изменится? Что в одно прекрасное утро твоя мама проснется с желанием вернуть все как было? Так послушай и ты меня! Послушай правду и прими ее! Она не изменится! Никогда этот день не настанет! НИ‑КОГ‑ДА! Прекрати же быть такой наивной дурой, Николина! Твой отец погиб почти тринадцать лет назад. Тринадцать! Не дней! Не недель! А лет! Разве это недостаточный срок, чтобы смириться с тем, что та, кем сейчас является Юна Джеймс, и есть она настоящая? Алкоголичка с многолетним стажем, которой ты совершенно безразлична, – и есть твоя мама, а той женщины, которую ты столько лет отчаянно надеешься вернуть – ее нет. Нет ее, слышишь? Это всего лишь призрак, который ты не можешь отпустить. Но его нужно отпустить, Ники. Иначе рано или поздно призраком станешь ты сама, и тогда уже будет поздно что‑либо делать. Прекрати гробить свою молодость ради женщины, которая того не заслуживает! Ей всегда было насрать на тебя, сейчас насрать и всегда будет насрать! Пойми же это наконец!
Никогда он еще не кричал на меня с таким отчаянием и жаром. Никогда не смотрел столь пронзительно, гневно, остро, словно все сказанное им хочет еще и на коже отпечатать шрамами. И пусть взрослая часть меня понимает, что Остин абсолютно прав. Во всем. В каждом злобном слове, что он прокричал мне в лицо. Душа той маленькой, плачущей девочки, которая все еще таится во мне, неумолимо обливается кровью, пробуждая во мне демоническую сторону и заставляя меня прокричать:
– Может, моей маме на меня и насрать, но, по крайней мере, она не оставила меня еще младенцем возле чужой двери, как ненужный пакет с мусором, а затем не свалила в закат без всяких угрызений совести и переживаний о том, успеет ли бабушка обнаружить подкидыша раньше, чем кто‑нибудь из мимо проходящих соседей! – язвительно чеканю я, мгновенно захлебываясь своим же ядом.
Резко закрываю свой рот ладонями, с ужасом надеясь, что брошенная в порыве злости фраза испарится в воздухе, так и не добравшись до слуха Остина. Но она добирается, отражаясь на лице горькой гримасой и заставляя его отшатнуться от меня.
Но я не хотела давить на его детскую рану. Даже в мыслях не было задевать его так. Эти слова о мерзком поступке его матери вылетели поневоле. Это получилось случайно, потому что он сделал мне больно, разбередив мою самую глубокую рану, которой я никому не позволяю касаться. Но я не хотела этого говорить. Не хотела! О чем сразу же ему и сообщаю, поднимая на него полный сожаления взгляд.
Однако Остин не успевает ничего ответить: трель смартфона вновь прерывает нашу гнетущую паузу, но на сей раз звон доносится не из моей сумки, а из его кармана.
– Что опять, Мэгги?! – ответив на вызов, срывается Остин. – Еще часа не прошло с нашего последнего звонка! Что с тобой сегодня такое?! Я же сказал, что скоро буду, и тогда поговорим! Сколько можно звонить без причины?!
Несколько секунд я слышу приглушенный, извиняющийся голосок бабушки, ощущая новую порцию вины.
– Тебе не следовало на нее кричать. Она не виновата, – бормочу я, когда он сбрасывает вызов.
– Знаю, черт побери! Знаю! Просто не сдержался! – ругается Остин, сдавливая пальцами виски.
– Покричи лучше на меня, и станет легче.
– Не буду я на тебя больше кричать, – он прикрывает лицо руками, устало выдыхая.
