Непокорные

В тот самый момент над нашими головами прокричала скопа. Я подняла голову, посмотреть, как она летит, как солнце серебрит ее крылья. Грейс взяла меня за руку, и я почувствовала такую легкость, будто я тоже парила в облаках.

Уже тогда некоторые из деревенских боялись к нам прикасаться, как будто бы мы с мамой были заразными или чумными. Но Грейс никогда не боялась. Она знала – по крайней мере, тогда, – что я никогда не причиню ей вреда.

Когда мы спускались, я потеряла в болоте свой башмак. Я помню, что так переживала, как расскажу об этом маме, что на обратном пути почти не разговаривала с Грейс. Я думала, что ей меня не понять. Дочь йомена – она получала новую пару башмаков раз в год. Моя мать с утра до ночи продавала сыр и сливовое варенье, лечила каждого больного из деревни, кто обращался к нам, – чтобы заплатить сапожнику за ремонт моих старых.

Но когда мы добрались до нашего дома, Грейс вошла со мной и сказала моей матери, что это по ее вине я потеряла башмак в болоте. Она настояла на том, чтобы отдать мне свою запасную пару.

Я носила их несколько лет, пока они не стали жать мне пальцы. Я хранила их, рассчитывая передать когда‑нибудь своей дочери.

Именно это, наше тринадцатое лето так ярко вспомнилось мне, когда я смотрела на Грейс в зале суда, еще по одной причине. Это было последнее лето нашей дружбы.

И последнее моего наивного детства.

Осенью, когда уже опадали листья с буков, у Грейс заболела мама.

Моя мама разбудила меня задолго до рассвета; свеча ярко освещала ее лицо.

– К нам идет Грейс. Случилось что‑то плохое, – сказала она мне.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

Она ничего не ответила, а только погладила сидевшую у нее на плече ворону; ее перья намокли под дождем.

Скоро Грейс уже сидела за нашим столом, пытаясь отдышаться. «Скарлатина», – произнесла она. Грейс бежала целых две мили от фермы Меткалфов. Ее мать не вставала с постели уже три дня и две ночи, вся горячая и мокрая от пота. Временами она просыпалась и в эти нечастые моменты принималась плакать по своим давно умершим детям.

Грейс рассказала, что отец вызывал доктора и тот сказал, что у пациентки слишком много крови и вся эта кровь кипит у нее внутри. Грейс говорила, а я смотрела на маму, на ее мрачно сжатый рот. Доктор поставил пиявок, но они не помогли. Пиявки становились все толще, а мама Грейс все слабее.

Моя мама встала. Я смотрела, как она кладет в корзину чистые тряпочки, баночки с медом и настойкой бузины.

– Альта, принеси наши плащи, – сказала она. – Нам нужно спешить, девочки. Если лекарь продолжит пускать ей кровь, боюсь, она не переживет эту ночь.

Луна была скрыта за тучами и моросью, так что я едва могла разглядеть, куда ступаю. Мама решительно шагала вперед, крепко держа меня за руку. Рядом тяжело дышала Грейс.

В темноте, за взвесью мелкого дождика, мне не было видно мамину ворону, но я знала, что она летит вперед над деревьями и это придает маме сил.

Мы прошли только полпути, когда дождь пошел сильнее. Вода стекала по капюшону прямо в глаза. В спешке я забыла свои перчатки, и теперь руки онемели от холода. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я увидела вдалеке приземистый домик Меткалфов с желтыми от света свечей окнами.

Мы нашли Уильяма Меткалфа склонившимся у постели больной жены. Лекаря не было видно. Спальня была уставлена зажженными свечами, их было по меньшей мере два десятка: больше, чем мы с матерью сжигали за месяц.

– Мама не переносит темноту, – прошептала Грейс.

Мама Грейс лежала на кровати: казалось, будто она спит. Но только я ни разу не видела, чтобы люди спали так. Грудь Анны Меткалф под сорочкой поднималась и опадала слишком часто. В прыгающем свете свечей я могла видеть, как трепещут ее веки. Затем она открыла глаза и, привстав, закричала, отдирая пиявку с виска, прежде чем обессиленно снова опуститься на кровать.

– Cвятая Мария, Матерь Божья, – бормотал Уильям Меткалф над обмякшей женой, – молись за нас, грешных…

Неожиданно он повернулся, видимо, заслышав наши шаги. Я увидела, что он прижимает к губам нитку малиновых бусин, которую быстро спрятал в карман штанов.

– Какого дьявола вы здесь делаете? – спросил он. Его лицо осунулось от усталости и было почти таким же бледным, как у жены.

– Это я их привела, папа, – сказала Грейс. – Достопочтенная Вейворд может помочь. Она разбирается…

– Наивное дитя, – злобно перебил ее отец. – То, в чем она разбирается, не спасет твою мать, а лишь обречет ее душу. Ты этого хочешь для нее?

– Пожалуйста, Уильям. Прояви благоразумие, – тихо сказала моя мама. – Ты же видишь, от пиявок ей становится только хуже. Твоя жена напугана, ей больно. Ей нужно охладить лоб, дать мед и бузину – чтобы успокоить ее.

Не успела она это сказать, как Анна застонала. Грейс заплакала.

– Пожалуйста, папа, пожалуйста, – выговорила она.

Уильям Меткалф посмотрел на жену, потом на дочь. На его виске запульсировала жилка.

– Ладно, – сказал он. – Но ты отойдешь от нее, если я скажу. И если она умрет, это будет на твоей совести.

Мама кивнула. Она принялась убирать пиявок, попросив Грейс принести кувшин воды и чашку. Когда все принесли, она встала на колени у кровати и попыталась напоить Анну, но вода только текла мимо, по подбородку. Мама положила ей на лоб влажную ткань. Анна что‑то бормотала, я видела, как она сжимает и разжимает кулаки под простыней.

Я села рядом с мамой.

– Ты попытаешься дать ей настойку бузины? – спросила я.

– Она очень слаба, – ответила мама, понизив голос. – Я не уверена, что ее организм примет настойку. Скорее всего, мы пришли слишком поздно.

Она достала из корзины склянку с бордовой жидкостью и откупорила ее. Затем поднесла ко рту Анны пипетку и сжала. Темные капли упали на губы, окрасив их.

В этот момент все тело Анны охватила дрожь. Ее глаза открылись, сверкнув белым. В уголках рта выступила пена.

– Анна! – Уильям бросился к жене, оттолкнув нас прочь. Он попытался удержать ее тело, чтобы оно не тряслось. Я обернулась и увидела, что Грейс стоит в углу комнаты, зажав рот ладонями.

– Грейс, не смотри, – сказала я ей, бросившись через комнату. Я закрыла ей глаза своими ладонями. – Не смотри, – повторила я; мои губы были так близко от ее лица, что я чувствовала нежный запах ее кожи.

Комнату заполнили ужасные звуки: скрипы трясущейся деревянной кровати, голос Уильяма Меткалфа, снова и снова повторявший имя жены.

А потом стало тихо.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что Анна Меткалф умерла.

 

– Почему ты не спасла ее? – спросила я маму по дороге домой. Все еще шел дождь. Холодная грязь просачивалась в мои башмаки. Те, что отдала мне Грейс.

– Я пыталась, – ответила мама. – Но она была слишком слаба. Если бы Грейс позвала нас раньше…