Нигилист-невидимка

– Вы совершенно правы, графиня, – отвесил символический поклон Ежов, его было не узнать сравнительно с утренним ясным настроем, столь он сделался нервозен, будто бы уязвлён. – С парламентаризмом картина схожая. В России самодержавие ограничено удавкой, а хотелось, чтобы конституцией. В отличие от нормальных стран, у нас любая попытка встречает яростное сопротивление министров. Великобритания давно управляется парламентом, в России народ уповает на батюшку‑царя и подчинён произволу верхов.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить своё сожаление, – графиня опустила глаза и стала рассматривать длинные ногти.

«Если позволить инородцу из черни долго болтать, затыкать его придётся кляпом», – только зависимое положение не допускало резко возразить, Савинков мягко осведомился:

– Почему, друг Ежов?

– Всё из‑за религии, – вздёрнул подбородок журналист.

– Религия – вздор! – Воглев говорил с набитым ртом и оттого невнятно.

Савинков непроизвольно поморщился. Он не отдавал себе отчёта, от увиденного или от услышанного.

– На мой взгляд, вздор – считать, что она вздор, – не стал он сдерживать возмущения. – А почему вы составили такое мнение, позвольте узнать?

– Религия выродилась в сборник суеверий и несусветную чушь… как она может влиять? – ответил с небольшой запинкой Воглев.

– Любопытно‑любопытно, – графиня опустила подбородок на руку.

– А я, как православный атеист скажу, что всё‑таки влияет, – ринулся в бой Ежов. – И влияет несомненно. Православных вера в Бога отвлекает от веры в себя. У протестантов вера в себя не дозволяет уповать всецело лишь только на могущество Всевышнего. Поэтому русский Иван сидит на печи и ждёт, когда с неба повалятся калачи, а работящий Джон Булль без устали ищет возможность, куда бы приложить руки, и, что характерно, находит. То же с нашими либералами. Привыкли на диване бороться за права рабочих.

– Не все такие, камрад, – сдержанно указал Савинков. – Есть люди, которые делают дело…

– Ага, и где ты оказался? В медвежьем углу с такими же прекраснодушными. Остальные сражаются в Санкт‑Петербурге с газеткой на кушетке. Всех активных власть не менее активно выметает за порог цивилизации. Потому что велика структура, а дура, – журналист помотал головой, вытряс из закоулков потаённые мысли, собрал их в кучку и раздвинул губы в саркастическую улыбочку. – Таков славянский национальный характер. Француз заводит собаку из эстетических соображений, немец из практических и только русский, чтобы почувствовать себя барином.

– Как человек, выросший в Варшаве и порядком живший в Германии и Франции, могу сказать, что русские ничем не лучше и не хуже других народов, – не идя на конфликт, возразил Савинков. – Русские не обладают исключительностью ни в чём.

– А я считаю, есть национальный характер, таковы мои соображения. Имею право сметь? – журналист сжал физиономию в кулачок. – Своё суждение иметь!

– Твои соображения лучше всего говорят о твоих предубеждениях, основанных на заблуждениях, друг Ежов, – мягко укорил Савинков.

– Ты не знаешь народа‑богоносца, хоть и отирался бок о бок с ним в волчьих краях. Он тёмен, дик и желает плётки, да водки, – желчно ответил Ежов. – До настоящей цивилизации как до Луны. Не так, а, друг Антон?

– Отсталая страна – корягой пашут, ногтем жнут, – пробубнил Воглев. – Нет в ней технического прогресса.

«Какое вздорное суждение!» – подумал Савинков, однако деликатно опустил взор на тарелку и сосчитал до десяти, тогда как Ежов был самого высокого о себе мнения. Он продолжал метать ядовитые стрелы и договорился до того, что подытожил:

– Во всём виноват царь, и он должен уйти.

«Вульф сделался странен, – подумал Савинков. – Как будто обеспокоен чем‑то или разозлён, вот и мечется».

– Государь император наделён полнотой власти сверх необходимого, – он попытался сгладить ситуацию. – Принятие Конституции должно ограничить самодержца в пределах разумной достаточности, но речи не может идти о свержении…

– Должен уйти сам. Отречься. Обязан, – стал рубить, как по плахе, журналист, взгляд его остановился.

Воглев громко засопел.

Столовый нож как бы случайно звякнул о тарелку графини.

– Я нахожу эту пикировку забавной, господа, – заметила Морозова‑Высоцкая. – Но существуют темы, едва ли подобающие для застолий даже в нашей либеральной среде.

Ежов послушно смолк.

– Рад, что вы разделяете мою позицию о пределах допустимого, Аполлинария Львовна, – с искренней признательностью ответил Савинков, которому не хотелось продолжать словопрение.

Графиня кивнула.

Воглев беззвучно затрясся, косясь на собеседников исподлобья, чем однако не вызвал их удивления или смущения.

– Простота… – выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Дачная простота.

 

6. Пока горит папироса

 

Савинков угостился папироской, которую предложил из портсигара Воглев. Расположились на скамеечке среди сосен в вышней части двора, удалённой от служб и соседей, и проезжей части, и всякого иного назойливого внимания.

– Расскажите, как там, в ссылке.

Савинков, чувствуя, что ему не подобает задавать обитателям конспиративной дачи вовсе никаких вопросов, касающихся их самих, проявил открытость.

– В Варшаве заметно лучше.

Сидели, дымили. К вечеру из травы налетала мошка. Квёлая, чухонская, не чета вологодской.

– Люди там хорошие, только много пьют и много болтают, – закончил Савинков, затянулся, протяжно выдохнул дым. – В ссылке – воля…

– Провокаторы?

– Их всегда следует опасаться. Серьёзные разговоры только с доверенными людьми.

Выслушав его, Воглев подумал, тряхнул головой, спросил предметно:

– Вы делу какому‑нибудь обучены?

– Какому?

– Какому‑нибудь практическому.

– У меня юридическое образование, полученное в Санкт‑Петербургском университете и законченное в Германии.

– А такому делу, чтоб польза была?

Савинков замер. Напрягся. Помедлил. Спесиво поворотил к собеседнику лицо своё.

– Что вы имеете в виду?