Ночь в Лиссабоне
Я кивнул:
– Не обязательно жизнь. Может быть, пытаешься призвать Ничто.
– Наконец я услышал: «Доктор Мартенс у аппарата», – сказал Шварц. – И опять почувствовал то самое, над чем раньше смеялся. В горле пересохло.
«Рудольф», – наконец прошептал я.
«Как вы сказали?»
«Рудольф, – повторил я. – Звонит родственник Хелен Юргенс».
«Не понимаю. Вы разве не штурмбаннфюрер Юргенс?»
«Я назвался его именем, Рудольф. И звоню насчет Хелен Юргенс. Теперь понимаешь?»
«Нет, совершенно не понимаю, – раздраженно сказал человек на другом конце линии. – У меня идет прием…»
«Я могу зайти к тебе на прием, Рудольф? Ты очень занят?»
«Позвольте! Я вас не знаю, а вы…»
«Олд Шеттерхенд», – сказал я.
Наконец‑то я вспомнил, как мы мальчишками называли друг друга, когда играли в индейцев. Именами из романов Карла Мая. В двенадцать лет мы буквально глотали эти книжки. Секунду в трубке молчали. Потом Мартенс тихо сказал: «Что?»
«Виннету, – продолжал я. – Ты забыл давние имена? Это же любимые книги фюрера».
«Верно», – сказал он. Все знали, что человек, развязавший Вторую мировую войну, для чтения на сон грядущий держал у себя в спальне тридцать с лишним томов про индейцев, трапперов и охотников, которые уже пятнадцатилетний мальчишка начинает воспринимать слегка иронически.
«Виннету?» – недоверчиво повторил Мартенс.
«Да. Мне нужно повидать тебя».
«Не понимаю. Где вы находитесь?»
«Здесь. В Оснабрюке. Где мы можем встретиться?»
«У меня сейчас прием пациентов», – машинально сказал Мартенс.
«Я болен. Могу прийти на прием».
«Ничего не понимаю, – сказал Мартенс, вполне решительно. – Если вы больны, приходите на прием. Зачем по телефону‑то звонить?»
«Когда?»
«Лучше всего в семь тридцать. В семь тридцать, – повторил он. – Не раньше!»
«Ладно, в семь тридцать».
Я положил трубку. Опять весь в поту. Медленно направился к выходу. На улице нет‑нет выглядывал из‑за туч бледный месяц. Через неделю новолуние, подумалось мне. Хорошее время для перехода границы. Я посмотрел на часы. В моем распоряжении еще сорок пять минут. С вокзала надо уходить. Подозрительно, когда слишком долго там слоняешься. Я зашагал по той улице, что была самой темной и малолюдной. Она вела к старым городским валам. Часть их сровняли и засадили высокими деревьями; другая часть сохранилась и шла вдоль реки. Я двинулся в ту сторону, через площадь, мимо церкви Сердца Христова.
С верхнего вала виднелись городские крыши и башни на другом берегу. Барочный купол собора поблескивал в неверном свете. Я знал эту панораму, воспроизведенную на тысячах почтовых открыток. Знал запах воды и запах липовой аллеи, тянувшейся вдоль вала.
На лавочках в аллее сидели влюбленные пары, а лавочки были поставлены так, чтобы смотреть на реку и на город; я сел на свободную, чтобы подождать полчасика, а затем пойти к Мартенсу.
Зазвонили колокола собора. Я был настолько взбудоражен, что физически ощущал эти удары, будто они возникали в незримом теннисном матче двух игроков, бросавших их друг другу. Один игрок – мое давнее «я», знакомое мне, испуганное, охваченное страхом и не смеющее обдумать свое положение, а другой – второе, новое, не желавшее размышлять, дерзкое, рискующее собой, словно иначе и быть не может… странная шизофрения, в которой участвовал еще и третий, зритель, бесстрастный, как арбитр, пассивный, но желающий победы новому «я».
Я хорошо помню эти полчаса. Помню даже, что удивлялся, ощущая самого себя так остраненно. Мне казалось, я стоял в комнате, где на стенах друг против друга висят зеркала; они отбрасывали мой образ в даль пустой бесконечности, и за каждым отражением я видел еще одно, выглядывавшее из‑за плеча первого. Зеркала казались старыми, потемневшими, и я не мог разглядеть выражение лица – вопросительное, печальное или полное надежды. Все они угасали в серебристой тьме.
Какая‑то женщина села рядом со мной. Я понятия не имел, чего она хотела, да и как знать, может, варварский режим успел давным‑давно перевести и эти вещи в разряд военных учений. Поэтому я встал и пошел прочь. За спиной послышался смех женщины, я никогда его не забуду – тихий, слегка презрительный и сочувственный смех незнакомки на валу Херрентайхсвалль в Оснабрюке.
4
Приемная была пуста. Растения с длинными кожистыми листьями стояли на жардиньерке у окна. На столе лежали иллюстрированные журналы с фотографиями чиновных бонз режима, солдат и марширующего отряда гитлерюгенда на обложках. Потом я услыхал быстрые шаги. В дверях появился Мартенс. Пристально посмотрел на меня, снял очки, прищурил глаза. Свет в приемной был тусклый. И узнал он меня не сразу, вероятно из‑за усов.
«Это я, Рудольф, – сказал я. – Йозеф».
Он поднял руку, зна́ком призывая к молчанию. Прошептал: «Откуда ты?»
Я пожал плечами. Какая разница? «Вот, приехал, – сказал я. – Ты должен мне помочь».
Он взглянул на меня. В тусклом освещении близорукие глаза походили на рыбьи за толстым стеклом аквариума. «Тебе разрешено находиться здесь?»
«Я сам себе разрешил».
«Как ты перешел границу?»
«Не все ли равно. Я приехал увидеть Хелен».
Он неотрывно глядел на меня. «Ты приехал ради этого?»
«Да», – ответил я.
Внезапно мной овладело спокойствие. Пока был один, меня снедала тревога. Но теперь волнения разом улетучились, потому что я обдумывал, как успокоить человека, которого застал врасплох.
«Ради этого?» – снова спросил он.
«Да, ради этого. И ты должен мне помочь».
«Господи!» – сказал он.
«Она умерла?» – спросил я.
