Охотясь на Аделин

Он отодвигается на сантиметр, внимательно следя за выражением моего лица. Я смотрю прямо перед собой, не желая видеть его бездушные глаза.

– Она не узнает. – Он делает паузу, в уголках его губ появляется злобная ухмылка. – Как и ты.

Я изо всех сил стараюсь сохранить спокойствие, несмотря на то, что мое тело содрогается от угрозы потерять контроль над собой. Когда его большой палец проводит по моей нижней губе, раздвигает рот и кладет на язык белую таблетку, из моих глаз скатывается еще одна слезинка.

– Глотай, – тихо приказывает он.

И я глотаю, с надеждой, что это означает, что я больше не буду помнить ничего из этого.

– Хорошая девочка, – хвалит он.

Да пошел ты.

А потом он проводит пальцем по моему позвоночнику, оставляя мурашки.

– Не волнуйся, принцесса, может быть, я сумею уберечь эти швы, когда они придут сюда, – бормочет он, даря мне клочок надежды, за который я отказываюсь цепляться.

Я рычу в ответ и устремляю на него свой помутневший взгляд.

– А чем ты лучше? – шиплю я, испытывая его мораль. Она такая же мутная, как и матовое стекло.

Он медленно выпрямляется и бросает на меня загадочный взгляд.

– Думаю, ты никогда так и не узнаешь.

Развернувшись, он выходит из комнаты. И как только дверь захлопывается, из моих глаз скатывается еще несколько слезинок. А следом за ними обрушивается целый потоп. Я сворачиваюсь в клубок и закрываю рот рукой, пока мои рыдания вырываются наружу.

Я рыдаю до тех пор, пока мои глаза не опухают. Медленно вдыхаю и снова собираю себя по кусочкам. Получается не слишком хорошо, и некоторые мои части не на своих местах, но я больше не лежу в руинах, и это лучшее, что я могу сделать на данный момент.

Протерев глаза, с дрожью вздыхаю и рассматриваю свою новую комнату. Мне трудно оставаться в сознании, поскольку начинает действовать таблетка, а приступ жалости к себе пока не прошел, однако до сего момента у меня не было ни секунды, чтобы осмотреть тут все, пока никто не дышит в затылок.

Мне отвели небольшую комнату в задней части дома. Обстановка скудная: зеркало, бугристая кровать с потерявшей форму подушкой и колючим одеялом, тумбочка и комод.

Как и весь дом, деревянный пол скрипит при каждом шаге, и у меня возникает ощущение, что очень скоро я узнаю, в каких именно местах он не издает звуков.

С другой стороны, из закрытого на гвоздь окна открывается прекрасный вид на подъездную дорожку, и я могу видеть всех, кто входит и выходит, а еще у меня нет соседей.

До появления Франчески Рио сообщил мне, что к аукциону помимо меня готовят еще пять девушек. Франческа должна сделать из нас настоящих секс‑рабынь. Научить, как себя вести, как выглядеть и чего не делать.

Но на самом деле она учит нас выживать в этом мире.

И я не вижу ни малейшего смысла во всем этом.

Чем более покладистыми, послушными и приятными мы будем, тем меньше вероятность того, что мы станем объектом ненужного насилия, сказал Рио. Но в том, что у покупателей будут жестокие, садистские наклонности, нет никаких сомнений, и какими бы идеальными маленькими карманными кисками мы ни оказались, нет никаких сомнений, что мы подвергнемся насилию.

Они хотят, чтобы мы поняли, что нам никуда не деться, поэтому мы должны вести себя правильно и принимать хорошие дни наравне с плохими. Но это не выживание, а подчинение.

Это согласие с тем, что однажды мы все здесь умрем. И больше никогда не увидим своих родных и близких. Не почувствуем свободы, смеха и независимости до конца наших жалких дней. Никогда не полюбим по‑настоящему и не будем любимы.

Но я ни хрена не хочу с этим мириться.

Я вернусь домой, в поместье Парсонс.

Вернусь к Зейду.

 

* * *

 

Скрип рядом с кроватью выводит меня из глубокой дремы, в которой я пребываю уже, кажется, много‑много лет. Просыпаюсь в холодном поту, дезориентированная и растерянная; вокруг только чернота и мягкий белый отблеск лунного света, проникающий в мое окно.

За толчками в моей груди слышен лишь шелест моего участившегося дыхания.

Проходит несколько секунд, прежде чем я вспоминаю, где нахожусь. И в тот момент, когда я это осознаю, волосы на моей шее встают дыбом.

За мной кто‑то наблюдает.

Медленно сажусь на кровати, пока глаза привыкают к темноте, сгущающейся вокруг меня. Я поворачиваю голову и смотрю в окно, по которому стучит мелкий дождь.

Комнату озаряет яркая вспышка молнии, и я пользуюсь моментом, чтобы хорошенько осмотреться.

Здесь никого нет, по крайней мере, я никого не вижу.

Но я чувствую на себе тяжесть взгляда, который обжигает мне лицо, словно раскаленный утюг, оставленный на шелковом платье.

– Кто здесь? – шепчу я. Слова даются мне с трудом, горло пересохло от напряжения.

Мне никто не отвечает. Я бросаю взгляд в сторону тумбочки, на отметки сбоку. Там выцарапано шесть вертикальных палочек, но, учитывая, что на улице темно, должно быть, уже за полночь. Это седьмой день моего пребывания тут.

Прежде чем я дала таблетке взять надо мной верх в мой первый день здесь, я нацарапала на дешевом мягком дереве линию, чтобы считать дни, когда я очнусь от своей наркотической дремы.

Когда я просыпаюсь, Рио всегда рядом. Готов сопроводить меня в туалет или влить мне в горло супа или воды, пока я снова не вырублюсь. Он подмешивает наркотики в мою еду, и я знаю, что могу отказаться, но какой в этом смысл? Я не выберусь отсюда, если буду голодна и буду обезвожена. К тому же я поняла, что совсем не против принимать этот яд.

На вторую ночь я, слишком одурманенная, чтобы прятаться, выцарапывала очередную отметку на дереве, и он наблюдал за мной и по какой‑то непостижимой причине, когда я сказала, что дни ускользают от меня, начал отмечать их за меня.

Он больше ничего не говорит и не упоминает ни о каких парнях, пытающихся воспользоваться моим телом, пока я в отключке. Хотя, если они и пытались, то вряд ли преуспели, поскольку, думаю, я бы заметила. Сомневаюсь, что кто‑то из них потрудился бы взять с собой бутылочку со смазкой.

Так что либо Рио просто не хочет сообщать мне о своем добром поступке, либо никто и не пытался меня изнасиловать, я не знаю.