Охотясь на Аделин

– Мое… плечо, – наконец хриплю я. – Голова.

– Еще? Грудь, желудок?

– Спина, – задыхаюсь я, снова вспоминая, как меня вытаскивали из моей машины. Мою спину как будто натерли на сырной терке.

– Это все? – напирает он.

Киваю, его расспросы утомляют меня. Миллион других мест тоже болит, но моя энергия иссякла, я устала.

– Я вколю анестезию и приведу вас в порядок, хорошо?

Зрение проясняется, и лицо мужчины становится четким. Как и другой человек, стоящий позади него, который переминается с ноги на ногу и наблюдает за нами.

Пора спать, принцесса.

У него темные бездонные глаза и злая ухмылка. Рио. Это он тащил меня из машины. Отголоски того разговора ускользают от меня, но я точно знаю, что было что‑то еще. Из‑за непрекращающегося стука в моем черепе думать не получается.

Мои глаза начинают что‑либо различать, но тут же зрение снова затуманивается, а веки тяжелеют. И я не могу бороться с непреодолимым желанием просто закрыть их.

Я не хочу бороться. Не в тот момент, когда это дает возможность избавиться от боли.

 

* * *

 

Адди, детка, мне нужно, чтобы ты боролась ради меня, хорошо? Мне нужно, чтобы ты выжила, а я тебя найду.

– Насколько сильно она пострадала?

Этот вопрос вытаскивает меня из бездонной ямы, в которой я плаваю и где, кажется, живет лишь воображаемый голос Зейда. Он не настоящий – на самом деле нет никакого голоса. Но он кажется таким реальным. Таким успокаивающим, что хочется остаться там, где я могу его слышать, подольше.

– А ты как думаешь, насколько все плохо? Ты отправил ее машину в кювет.

Громыхает гневный ответ, а по телу разливается тупая боль. Слышу вздох, и пожилой мужчина продолжает:

– На ее спине останется несколько шрамов от стекла. Вам повезло, раны были довольно чистыми, так что шрамы будут не слишком уродливыми.

– Это снизит ее стоимость, – бормочет голос, слишком тихо, чтобы различить, кто именно это сказал.

– Заткнись, а? Ты получишь деньги независимо от этого. Чего нагнетаешь?

– Ммм, может быть, потому, что из‑за твоего тупого косяка я рискую своей жизнью? Господи, Рио, я ж не знал, что она пострадает так сильно.

Что бы Рио ни собирался сказать, его прерывает незнакомый голос – должно быть доктора.

– У нее тридцать швов между двумя большими ранами, потому что кто‑то волок ее по острому металлу и стеклу. Ожидать, что это не повлечет за собой никаких необратимых повреждений, было нельзя, – произносит он, явно принимая сторону напарника Рио.

– Проклятье, Рио. Ты ведь понимаешь, что это деньги из моего гребаного кармана? Я попросил тебя о помощи, а не чтобы ты запорол все дело.

– А как, черт возьми, ты хотел, чтобы я ее вытащил, а? Поднял машину, как будто я гребаный Супермен, или откатил в сторону, чтобы героически вынести ее на руках?

Рио сплевывает.

Грудь сдавило. Его грубый голос кажется скрежетом ногтей по меловой доске, и я уже слишком часто приходила в себя из‑за этого проклятого звука. И каждый раз – суровое напоминание о том, в какой кошмар меня затянуло и что я все еще не имею ни малейшего представления, как из него выбраться.

– Если бы ты не стукнул ее машину так сильно, ничего этого бы не было, кусок ты дерьма.

– А если бы ты не был так обдолбан и не орал мне в ухо, то мог бы сам сесть за руль, как и предполагалось.

– Джентльмены, давайте сделаем передышку. Она пришла в себя. Ее артериальное давление повышается.

Мое дыхание замирает, но я и не пытаюсь особо притворяться. Медленно открываю глаза и вижу троих мужчин, рассматривающих меня так, словно я подопытная крыса в каком‑то эксперименте.

Чертовски ужасном эксперименте.

Сначала мой взгляд наталкивается на пару темных глаз. Почти черных и безжизненных из‑за отсутствия теплоты в них. Смуглую кожу покрывают татуировки; мое внимание сразу же привлекают лавровые листья по обе стороны его горла. На нем кожаная куртка на молнии, однако на кистях и всех пальцах видны черные чернильные вихри, указывающие на то, что, скорее всего, он весь в татуировках. У этого парня резкие угловатые черты лица, густые изогнутые брови и шрам, прорезающий боковую часть его черепа с аккуратно выстриженными черными волосами, что завершает его почти дикарский образ. Он мог бы показаться привлекательным, если бы на его лице не было написано, что он предпочел бы видеть меня мертвой.

Мой взгляд перемещается на парня рядом с ним; этот выглядит мрачно, на лице рубцы, видимо от употребления наркотиков. На сальных волосах кепка, из одежды – грязный женский свитер и слишком большие штаны. Узнаю в нем второго похитителя.

И, наконец, вижу третьего, как я предполагаю, врача. У него седые волосы, голубые глаза, пышные усы и лицо, изрезанное морщинами. Его взгляд гораздо мягче, соответствующий тону, которым он говорит. Но что‑то с ним не так. Во мне бьется глубокое, пронизывающее, но пока неопределенное предчувствие.

Отвожу глаза; где‑то внутри меня поселяется холодная дрожь. Тупая пульсирующая боль становится более резкой, но все равно не настолько сильной, какой была, когда я очнулась в том фургоне. Какими бы обезболивающими они меня ни накачали, должно быть, их действие ослабевает, и я не прочь попросить еще.

Каждая мышца болит так сильно, что кажется, будто вокруг моих костей образовался твердый панцирь. Я чувствую невероятную тяжесть, каждое движение причиняет боль.

Но я все равно осматриваюсь. Мы находимся в какой‑то темной комнате с белыми стенами. И здесь… стерильно. Не так, как бывает в больнице, где я ожидала оказаться, но это точно не подземелье.

Не знаю, почему я вообще ждала чего‑то подобного.

Грязно‑белые стены, серебристые шкафчики вдоль почти каждой из них и бетонный пол. Рядом с больничной койкой стоит большой металлический стол с чашей и разными инструментами, разложенными на заляпанной кровью ткани.

Повсюду какие‑то аппараты. И хотя я не знаю, для чего предназначено большинство из них, пищащий прибор возле меня, который мониторит жизненные показатели, мне знаком, как и капельница, воткнутая в мою руку.

Врач поднимает бумажный стаканчик со столика рядом с моей койкой и протягивает мне.

– Выпейте медленно, – инструктирует он.

Дрожащими руками я принимаю стаканчик и отпиваю. Холодная вода в нем ощущается словно лед, приложенный к ожогу, и я испытываю болезненное облегчение.