Помещик. Том 1. Сирота
Конечно, с момента принятия христианства в конце X века прошло около шести столетий[1]. Немалый срок. Однако по‑настоящему христианство утвердилось к XVI веку только в городах и монастырях. Село же лишь приняло правила игры и социальный ритуал – демонстрировать свою принадлежность к христианам, чтобы проблем меньше[2].
Так вот, Устинка и Егорка, хоть и были крестьянами в прошлом, но много времени проводили с отцом Андрейки. И часто бывали в Туле. Что укрепило их поведенческие реакции. Однако языческое нутро никуда не делось. Просто им потребовалось какое‑то время, чтобы осознать случившееся и соотнести со своей картиной мира.
В целом ничего такого. За тем исключением, что они могли начать при случае языком чесать и хвастаться, заявляя, что служат волхву или ведуну. Во всяком случае, именно так они Андрейку и восприняли. А его знания, частичную «потерю памяти» и странное поведение трактовали как «прикосновение бога». Как и потерю сознания. Само собой, Большой Бог вряд ли снизошёл до чуда. Слишком он занятой и важный. А вот малый, старый Бог… почему нет? Какой? Кто его знает? Мог и Велес, мог и Сварог, мог и ещё какой. Но это и не важно.
Понятное дело, что к отцу Афанасию или ещё кому из церковных деятелей они бы не побежали докладывать. Но так, ребятам своего ранга вполне бы могли ляпнуть. А те и дальше слухи пустить. Совершенно не нужные для Андрейки слухи.
Кроме уважения, которое оба холопа стали выказывать нашему герою, изменилось и выражение их лиц, их взгляд. Ведь у них в голове произошло серьёзная корректировка статуса. Да, они всё ещё были холопами. Но уже не нищего недоросля из числа служилых по отечеству, а натурального ведуна, что несравненно выше. Не говоря уже о том, что они теперь поверили в слова парня и его обещания.
Так или иначе, но утро началось удивительно бодро и позитивно.
Позавтракали.
Сняли ловушки, чтобы не губить попусту рыбу и зверя.
Собрали пожитки.
И отправились обратно в Тулу, имея при себе берестяной туесок с ярко‑синей краской и ещё один – с содой. Тоже дорогой продукт, но продавать его Андрейка не планировал. Но и оставлять тут не хотел. Мало ли.
Гребли без всякой спешки. И даже остановились на реке Упе в паре часов хода от Тулы, чтобы переночевать спокойно и прибыть в город уже по утру, а не на ночь глядя. Да и рыбы немного на завтрак нужно было поймать вершей, поставленной в ночь.
И вот наконец утро и Тула.
Устинка остался у лодки – караулить. Там ведь находились все их пожитки, включая остатки продовольствия и инструмент. Оставь так – и уже через четверть часа будет пусто. Растащат и спасибо не скажут. Вот Устинка и остался там сидеть с топором на поясе, готовый в любой момент спихнуть лодку в воду и дать ходу.
Топор был тем самым, многострадальным, который и напильником мучали, и слабенькой кислотой. Однако своей функциональности он в целом не утратил.
Сам же Андрейка прихватил Егорку, туесок с краской и пошёл к замеченному им ранее купцу Агафону по прозвищу Малыш из‑за своих необъятных размеров. Называли его так в шутку, разумеется, но ему такой юмор нравился.
– Доброго утречка, – поздоровался Андрейка, подходя к стройке.
– Чего тебе? – неприветливо пробасил купец, который с мрачным видом сидел чуть в стороне и пил прохладный белый квас, очень подходящий своей кислотой летнему зною.
– Дело к тебе есть.
– Денег не дам.
– Денег не дашь, так и товар не увидишь, – произнёс Андрейка, махнув рукой в сторону туесочка берестяного.
– Что у тебя там? – усмехнулся Малыш. – Грибы сушёные?
Андрей молча подошёл и показал, приоткрыв крышку.
Агафон несколько секунд молча смотрел на ярко‑синий песок. Потом поднял свой взгляд на парня и махнул, дескать, следуй за мной. Встал. И удивительно подвижно для своих габаритов пошёл. Словно огромный такой медведь. Вроде большой, но отнюдь не неповоротливый.
– Это то, что я подумал? – тихо, почти шёпотом спросил Агафон, когда они вошли в амбар с обвалившейся крышей.
– Это краска. Батя сказывал, что зовётся ляпис‑лазурь.
Купец прищурился, а его глаза сверкнули очень нехорошо.
Дело в том, что минерал, из которого делали ляпис‑лазурь в те годы, стоил на вес золота. Однако при его измельчении обычно получали лишь серый порошок. Секретом изготавливать из этого камешка ярко‑синюю краску владели лишь несколько арабских семей, из‑за чего сама краска стоила ещё дороже. Ситуация усугублялась ещё сильнее из‑за того, что из ста грамм минерала удавалось изготовить всего два‑три грамма собственно краски, поэтому цена какого‑то жалкого грамма краски из ляпис‑лазури колебалась в районе полусотни грамм золотом. В пересчёте на серебро – порядка восьми рублей. Или даже больше.
Огромные деньги!
Вот почему подобная краска была доступна только очень состоятельным людям. Как и живопись с её использованием. Дороже неё был только императорский пурпур. Так что Агафон, увидевший, что́ паренёк ему принёс, даже как‑то растерялся. В туеске было около двух десятых гривенки[3] этой краски. Немного. Но рублей на сто шестьдесят тянуло. А может быть, и больше.
По тем годам очень приличное состояние.
Деньжищи!
И этот отрок с ними вот так запросто ходит?
Дивно…
Причём, что интересно, этого объёма совершенно не хватило бы для росписи храма. Но вот для какой‑нибудь иконы – вполне. Что позволяло продать туесок одной партией под конкретную задачу. Повышая ценность торгового предложения.
[1] В конце X века Владимир крестил только свою дружину и ближних людей. После чего начался очень долгий процесс крещения городского населения. И ещё в XII–XIII веках под Москвой, например, встречались образцы языческого курганного погребения знатных людей.
[2] Язычества на селе хватало и в XIX веке, пусть и в беспорядочном, бессистемном виде. И не только на селе оно сохранялось очень долго на территории Руси. Например, в Минске до самого конца XIX века оставалось языческое капище.
[3] Гривенка – это половина гривны. С XV века на территории Руси доминировала новгородская система мер и счёта, поэтому самым распространённым типом гривны была новгородская – примерно 204 грамма. Соответственно, гривенка получается около 102 грамм, а 2/10 гривенки, это что‑то около 20 грамм.
