Шатун. Казачий князь

– …мутант, – автоматически добавил Руслан и, только высказавшись, сообразил, что именно произнёс.

– Ты только про герб такого не скажи, – сквозь смех простонал Рязанов.

– Так я только при тебе шучу, – грустно усмехнулся Шатун. – Даже от жены скрываюсь.

– Терпи, брат, – понимающе кивнув, вздохнул граф. – Потому как, ежели всплывёт, беды не оберёмся. И ты, и я вместе с тобой.

– Знаю, но очень уж врать ей не хочется, – вздохнул в ответ Руслан.

– А в чём ты врёшь? – неожиданно спросил Рязанов. – Про то, что долго жил за границей? Так почитай твоё прошлое за границей и прошло. Только граница эта не по земле, а по времени пролегла.

– Ну, тоже верно, – подумав, согласился парень.

– А что знаешь много, так и я, уж прости, доброе образование получил. Понятно, что не твоему чета, так я и за границей не жил, – продолжал напирать майор.

– И тут согласен, – усмехнулся Руслан в ответ.

Дверь без стука открылась, и в кабинет решительно вошли Катерина и Лизавета. Увидев жён, офицеры моментально подобрались и в один голос дружно спросили:

– Что случилось?

– Вы чего такие нервные, господа? – удивилась Катерина, покосившись на подругу. – Мы вас проведать решили. А то вечно на службе своей пропадаете, а мы вынуждены дома одни скучать.

– Так. Похоже, наши благоверные что‑то задумали, – настороженно проворчал Рязанов, выразительно поглядывая на приятеля.

– Придумали, – решительно кивнула Лизавета. – Сейчас вы оба заканчиваете свои дела и едете с нами домой. Катюша велела всякого наготовить, мы вина доброго купили. Веселиться будем. Пить, петь и танцевать.

– Так. Похоже, пришло время к князю Голоянцу письмо писать. Просить его настоящего вина прислать, – с улыбкой ответил Руслан.

– И чачи заодно, – вставил граф свои пять копеек.

– Завтра займусь, – решительно кивнул Шатун, поднимаясь.

– На мою долю тоже проси, – добавил Рязанов, убирая бумаги со стола.

 

* * *

 

Сиплого привезли спустя три недели после того разговора. Сидя напротив бывалого каторжника в камере их частного изолятора, Руслан молча рассматривал сидящего перед ним человека, пытаясь составить для себя его психологический портрет. В камере уже минут десять висело удручающее молчание, что заставляло Сиплого невольно ёжиться и елозить на жёстком колченогом табурете.

– Ну, поведай, болезный, кто тебя убогого надоумил стрелка за моей жизнью послать?

– Так рассказывал уже, – вздрогнув от глухого, мрачного голоса парня, ответил каторжник.

– А ты повтори. Язык, чай, не отвалится. А станешь кобениться, так я тебе его и вовсе отрежу. Потому как не нужен более станет.

– Не по закону это, – упрямо набычившись, проворчал Сиплый. – Права на такое не имеете.

– Про закон вспомнил, – зло усмехнулся Руслан, и каторжник вздрогнул во второй раз. – А чего ж ты о законе не думал, когда стрелка подряжал в меня стрелять? Ты, дурашка, главного так и не понял. Тебя ведь не полиция повязала. А контрразведка. А это значит, что я могу с тобой делать, что захочу, и никто мне слова не скажет. Догадываешься, почему?

– Из‑за войны? – мрачнея на глазах, глухо спросил Сиплый.

– Ну, не безнадёжен, – хмыкнул Руслан. – Верно. Вы, шваль подзаборная, посмели на офицера контрразведки руку поднять. А значит, я могу со всей вашей банды заживо шкуры поспускать, никто и не почешется.

– А духу хватит? – неожиданно оскалился каторжник.

– Сомневаешься, значит, – понимающе кивнул Руслан. – Что ж. Эй, кто там?! – оглянувшись через плечо, кликнул он охрану.

Дверь с лёгким скрипом отворилась, и в камеру шагнули сразу трое казаков. Крепкие, не молодые мужики, украшенные шрамами и орденами. С первого взгляда было понятно, что эта далеко не святая троица не раздумывая выполнит любой приказ.

– Звал, княже? – негромко спросил старший.

– Тащите сюда того хромого, что в угловой камере сидит. И ножи приготовьте. Свежевать его станем, – ровным, спокойным голосом велел Шатун, легко поднимаясь на ноги.

– Сполним, княже, – коротко кивнул казак, и двое тут же вышли в коридор, а оставшийся принялся прилаживать к крюку в потолке верёвку, небольшой моток которой вынул из кармана.

– Креста на вас нет, ироды, – прохрипел каторжник, растерянно глядя на эти приготовления.

– Это на тебе, рожа каторжная, креста не имеется, – не остался казак в долгу. – Как на тракте грабить да простых людей резать, так вы молодцы, а как за дела свои отвечать, так сразу и про крест вспоминаете. А когда вы, твари, девок насильничали, о кресте не думали? – зло спросил он, нависая над пленником.

– Не было такого, – ушёл Сиплый в отказ, опасливо отодвигаясь от казака. – Грабить, грабили. Было. А девок не трогали. Да и баб тоже. Гулящих хватало всегда. С доброй добычей их десяток набрать можно.

– Твоё счастье, – прошипел казак, возвращаясь к своему занятию.

– Изволь, княже, – втаскивая в камеру стрелка, доложил один из казаков.

Браконьера небрежно бросили на пол, и тот, ударившись о камень, глухо застонал. Задумчиво посмотрев на него, Руслан присел на корточки и, взяв в пальцы безвольное запястье, нащупал пульс. Кожа стрелка была сухой и горячей. Судя по быстрому, прерывистому дыханию и температуре, у него начал развиваться абсцесс. Полученный от удара копытом перелом лечить никто не собирался. Просто наложили шину и перевязали. Так что жить этому несчастному осталось не долго.

– М‑да, не жилец, – поднимаясь, мрачно проворчал Руслан. – Скоро сам сдохнет.

– Так что, княже, подвешивать? – с сомнением уточнил старший группы.

– Так ведь по‑другому ишака этого не убедить, – развёл Руслан руками, кивая на замершего каторжника. – Сам он мне пока живой нужен. А от этого всё одно толку нет. Подвешивайте, – махнул он рукой.

– Смилуйся, твоё благородие, – дрожащим голосом вдруг попросил Сиплый. – Верю я тебе. Вот как бог свят, верю. Прикажи руки развязать, перекрещусь. Вижу ведь, что не шутишь. Сделаешь, как сказал.

– Правильно видишь, – угрюмо проворчал старший тройки казаков. – Княже, ежели слово молвил, так и будет.

– А вы значит, ему как псы служите, – не удержавшись, зло выплюнул Сиплый.

– Служим, – спокойно кивнул казак. – Потому как знаем, что за ним и сами, и род наш не пропадёт. Да только тебе того не понять. Ты только своей шкурой завсегда дорожил. За других тебе и дела нет.

– Много ты знаешь, – потупившись, отозвался каторжник. – Ладно, благородие. Спрашивай. Вижу, всё одно своего добьёшься.