Скажи Алексу, чтобы не ждал

Они с Трауте встречаются все лето. Несколько раз приезжают в Ульм – родители приходят в неописуемый восторг от «будущей невестки», которая умеет быть полезной всегда и во всем: матери помогает по хозяйству, отцу – с бумажной работой. Даже брат и сестры очарованы Трауте. А Ганс просто думает: «До чего славно снова обзавестись подружкой, которая будет отвлекать тебя от политических событий и казарменной службы». Волнуются только рядовые солдаты. Ганс полагает, что офицеры из «верхушки» предвидели разрыв с Советским Союзом, быть может даже знали о нем. Повсюду разворачивается военная деятельность, учеба отодвигается на второй план – стране больше не нужны врачи, только солдаты. Женщины тоже должны вносить свой вклад, и Трауте определяют трудовую повинность в Крайбург‑на‑Инне. Ей давно об этом известно, но теперь, когда она нашла Ганса, назначение делает ее несчастнее прежнего. Крайбург‑на‑Инне – чего стоит одно название! Вкалывать на заводе по производству боеприпасов!

– Меня заставят собирать боеприпасы и тем самым сделают соучастницей войны, – причитает Трауте, склонив голову на его груди, и Ганс думает: «Как же с ней хорошо».

На какое‑то время.

 

Осень 1941 года

 

– Почему ты не хочешь выйти за меня замуж? – внезапно спрашивает Алекс, нарушая тишину.

Ангелика поворачивается так медленно, словно ее стройное тело весит непомерно много. Уже поздно, она лежит в постели, натянув одеяло до носа. Она еще час назад попросила Алекса уйти – если он не вернется в казарму к завтрашней перекличке, то быть беде, – но Алекс настоял на том, чтобы остаться, пока она не заснет, и теперь сидит на маленьком табурете возле кровати и смотрит на нее, как было условлено. Вот только обещанного молчания он выдержать опять не смог – казалось, словно между ними осталась некая недосказанность.

– Ты и сам знаешь, – сонным голосом отвечает Ангелика.

– Нет, скажи, – настаивает Алекс.

– Я не могу выйти за тебя замуж, потому что я уже замужем.

Один и тот же диалог, всегда один и тот же. Они, как актеры, произносят заученные фразы и не могут вырваться из этого замкнутого круга, снова и снова подпитывают слабые ростки надежды, чтобы потом безжалостно их растоптать. Воскрешение и смерть, сменяющие друг друга с головокружительной скоростью, – вот на чем зиждется их страсть.

И Алекс, как и всегда, говорит:

– Ты можешь развестись.

Ангелика зевает, и зевок ее душераздирающе похож на вздох, затем она отвечает:

– Ты же знаешь, что я не верю в брак по любви.

Он спрашивает:

– Почему?

Конечно, Алекс знает, что родители Ангелики развелись, когда дети были совсем маленькими. Еще он знает, что, когда Ангелике едва исполнилось восемнадцать, ее отец, впав в умопомешательство, выбросился из окна лечебницы и погиб.

Ангелика отвечает лишь:

– Ах, Aljosha.

Aljosha. Она дала Алексу это прозвище, потому что хотела называть его как‑то по‑особенному, не «Алекс» или «Шурик», как называют другие. Алекс зовет ее «Ангели», «Энгсляйн» или «Ее Светлейшее Высочество графиня Ангелика Элизабет», когда хочет немного подурачиться.

Ангелика потягивается, показывая, что хочет спать, – она и правда сонная. Алекс молча сидит на табурете, который сам и соорудил. Для нее. Алекс нашел эту квартиру – для нее. Смастерил мебель, нарисовал на голых стенах лошадей, заплатил за первый месяц аренды, заехал за Ангеликой на Мюнхенский вокзал, куда она прибыла со слезами на глазах и двумя чемоданами, и привез сюда. Ангелика потом и сама не могла объяснить, почему плакала, ведь на самом деле все было хорошо. Она никогда не чувствовала себя как дома, пока жила на севере Германии, где ее супруг руководит школой, а сама она работала учителем. Супруг ничего не мог поделать: бескрайние просторы и мрачная зимняя темнота делали Ангелику несчастной, как и одиночество и сознание того, что семья и все друзья находятся за много часов езды на поезде. Только Алекс, которого Ангелика в то время считала почти членом семьи, Алекс, лучший друг Кристеля, ставший для нее вторым братом – более взрослым и веселым, частенько приезжал погостить.

Алекс решил изучать медицину в Гамбурге, хотя тоже терпеть не может Северную Германию. Ангелика приняла это за жалость и была ему благодарна – да, вначале она испытывала в первую очередь благодарность, однако позже эта благодарность переросла в нечто большее, много большее.

Алекс снова начинает говорить, Ангелика этого ждала и даже не открывает глаз:

– Мы будем работать. Я буду рисовать, переводить и создавать такие скульптуры, каких никогда еще не создавал, буду сидеть на берегу Изара и за деньги писать портреты. Что ты на это скажешь? Еще я могу давать уроки русского, а ты будешь выступать со своей блокфлейтой, публиковать стихи и рассказы, мы будем вкалывать как проклятые, и в один прекрасный день эмигрируем.

– В Москву, в Москву! – с усталой иронией в голосе произносит Ангелика, цитируя Чехова. Между ними существует негласное правило: не говорить о войне, даже не упоминать ее, потому что в их отношениях не должно быть ничего некрасивого, и говорить о Москве как о Москве, которую знал Чехов. Которую знал отец Алекса.

– W Rossiju, – без всякой иронии бормочет Алекс. Прежде во время таких разговоров он вяло говорил, что доучится и станет настоящим врачом, уважаемым человеком и высокооплачиваемым профессионалом, способным прокормить семью. Но Ангелика все равно никогда ему не верила.

Мужу она призналась раньше, чем рассказала об измене кому‑либо еще. Ей была невыносима сама мысль о том, что однажды он наткнется на чужие любовные письма, как делают мужья‑рогоносцы из великих романов мировой литературы.

Да, она слишком много читает, однако стоило вообразить такое развитие событий, как ей становилось настолько больно, что она предпочла сразу во всем признаться и смиренно ждать, какое наказание назначит ей уважаемый господин директор. Однако поначалу он ничего не сказал, задумался, на лице у него застыло непроницаемое выражение. Минута проходила за минутой, и Ангелике ничего не оставалось, кроме как надеяться… На что? Может быть, даже на развод. Но затем он спокойно сказал, что бросит руководство школой и переедет с Ангеликой на юг – как будто ее любовь к Алексу была лишь своего рода тоской по дому! Не то чтобы он был полностью неправ, однако и не совсем прав, и тогда они поссорились: «И речи быть не может! А как же ученики?! И самое главное – твоя военная бронь?! Неужели тебе не терпится на фронт? Не делай глупостей!»

На самом деле говорила только Ангелика, супруг ее сидел и молча слушал.

– И вообще, – кричала она, – нам нужно побыть порознь, подумать, я еще так молода, а ты – уже давно нет! – И выбежала из комнаты, как будто это он причинил ей зло – так ей почему‑то казалось.