Скажи Алексу, чтобы не ждал

Этот Кристель нравится ему сразу, тем более что он тоже пришел в видавшем виды костюме. Однако Кристель вовсе не выглядит смущенным. Несмотря на моложавое лицо, он больше похож на хозяина дома, его можно было бы принять за отца Алекса, если бы не возраст.

Кристель улыбается и крепко отвечает на рукопожатие:

– Кристоф Пробст, тоже студент медицинского.

– А, значит вы с Алексом познакомились в университете, – заключает Ганс, на что Алекс смеется, а Кристель качает головой:

– Мы познакомились еще в школе. Учились в одном классе. Я перескочил через класс, в то время как Алекс остался на второй год. К счастью. Я был настоящим ботаником, а он никогда не признавал авторитетов. Я бы сказал, что мы хорошо повлияли друг на друга.

Алекс кивает в знак согласия и снова смеется, а потом вскакивает на ноги – из‑за чего кресло вместе с Гансом резко заваливается набок – и пружинистым шагом покидает комнату. Кристель и Ганс смотрят ему вслед, причем последний удивлен немного больше, чем первый.

– Сегодня Алекс выглядит веселее обычного, – бормочет Ганс.

Кристель вздохнул, выпустив в потолок колечко дыма.

– Я даже знаю почему, – говорит он.

– Из‑за девушки? – спрашивает Ганс и неожиданно понимает, что они с Алексом никогда, даже после целой бутылки вина, не говорили о девушках. Быть может, эта тема казалась слишком банальной или же, что более вероятно, Ганс просто не хотел рассказывать о себе. Лиза, ах, Лиза – она почти в прошлом, с Уте он заигрывал, но та еще слишком юна, и он никогда не относился серьезно к Эрике, но недавно катался на лыжах с Розой, которой до сих пор пишет, но Роза всегда была скорее хорошей подругой, чем возлюбленной. Теперь кажется, что все это было не более чем позерством – все равно что курить сигарету, в которой нет табака. А потом он чувствует укол в сердце, тоску и некую ревность из‑за того, что Алекс нашел человека, вызывающего у него такую улыбку.

Ганс закуривает еще одну сигарету и глубоко затягивается.

– Не просто девушки, – говорит Кристель и снова вздыхает, – а моей старшей сестры.

– Ты, похоже, не слишком этому рад, – замечает Ганс.

Кристель выпускает в воздух еще одно колечко дыма, больше предыдущего.

– В конце концов, я знаю их обоих, – говорит он. – Знаю как никто другой. И поэтому уверен, что эти отношения не продлятся. По крайней мере, долго не продлятся.

Однако в следующую секунду Алекс возвращается, и Кристель прочищает горло, намекая, что нужно сменить тему, – впрочем, Ганс и сам бы все понял. Теперь Алекс двигается спокойнее, потому что держит в руках три полные до краев рюмки водки, а под мышкой – еще и банку с огурцами. Губы у него слишком большие для таких тонких черт, особенно когда он радуется, но улыбка необычайно привлекательная.

– Мы должны выпить, – улыбаясь до ушей, говорит Алекс и раздает рюмки, – за первый день рождения Миши.

– Миши? – переспрашивает Ганс.

– Это мой сын, – отвечает Кристель. – На самом деле его зовут Михель, но Алекс сказал, что по‑русски – Миша. Так нам даже больше нравится.

Ганс прикидывает: судя по всему, Кристель младше Алекса на два года, а значит, на год младше его самого. Ему двадцать один. Конечно, и в двадцать один год уже можно стать отцом, но Ганс просто не может представить себя в этой роли – и не только потому, что для рождения ребенка без возлюбленной не обойтись.

Вероятно, именно отцовство придает молодому лицу Кристеля это серьезное, степенное выражение. А может, оно было у него всегда. Кристель и Алекс – полные противоположности, решает Ганс, один – само благоразумие, другой – неисправимый мечтатель, и какую роль он сам играет в этом трио, если играет вообще, Ганс пока сказать не может.

Они громко чокаются рюмками и пьют за Мишу, после чего Алекс снова усаживается рядом с Гансом, на подлокотнике.

– Настоящие русские, выпив, разбивают рюмки об пол, – говорит он, – но моя мачеха запрещает так делать.

– И не без причины, – добавляет Кристель, но Алекс все равно гримасничает. Потом выуживает из банки огурец и демонстративно откусывает конец с хвостиком. Кристель с Гансом смеются, воодушевленный такой реакцией Алекс снова подскакивает и теперь возвращается уже с бутылкой водки.

Выпив множество рюмок, съев бесчисленное количество огурцов и подробно сравнив и обсудив русские и немецкие обычаи, Кристель хлопает себя по колену и говорит:

– Пожалуй, мне на сегодня хватит. Миша кричит всю ночь, и назавтра я глаза разлепить не смогу. – Он встает, разглаживает брюки и на прощание протягивает Гансу руку: – Мы должны как‑нибудь встретиться и обсудить Ницше. Да‑да, Алекс мне об этом рассказывал.

Они провожают Кристеля в гостиную, где теперь заметно меньше людей, но так же шумно и накурено, как раньше. Мачеха Алекса выбегает из кухни с тарелкой яиц – один бог знает в который раз.

При виде Кристеля она улыбается теплой, даже материнской улыбкой. Если бы Ганс не видел сам – никогда бы не поверил, что ее лицо на такую способно.

– До скорой встречи, дорогой Кристель! – И гораздо холоднее добавляет: – Передавай привет своей сестре.

«Не принимай на свой счет», – говорил Алекс. Что ж, Ганс постарается.

Сейчас Алекс стоит рядом с ним и смотрит, как Кристель исчезает в ночи, а потом мечтательно глядит на захлопнувшуюся дверь.

– Ангели и правда возвращается в Мюнхен, – с горящим взором бормочет он. – До сих пор не верится… – Потом поворачивается к Гансу, как будто только заметив его присутствие, и бодро спрашивает: – Хочешь, покажу гипсовый бюст Бетховена? Сам слепил!

Ганс очень хочет, и Алекс снимает бюст с одной из книжных полок, некоторые книги падают, но ему, кажется, все равно. Столько книг – и все на кириллице.

«Я должен выучить русский, – внезапно думает Ганс, – должен научиться все здесь понимать. Должен все понимать».

Алекс взвешивает гипсовый бюст в руках и критически прищуривается:

– Я думал о нем лучше, чем он есть. Ну да ладно. Быть может, однажды из меня все‑таки выйдет толк.

Он усмехается. Ганс внимательно осматривает бюст. Ему скульптура нравится. Можно было сделать аккуратнее, но, с другой стороны, в этом и заключается искусство – в стихийности, в движимости наитием. Ганс вспоминает о бесчисленных стихах, которые написал в юности, когда еще думал, что однажды сможет стать писателем, когда еще думал, что слова могут что‑то изменить, и завидует Алексу почти до щемящей боли в груди.

– Ты голодный? – спрашивает Алекс.