Тайна Эвелин

Пип залезла в постель, но вместо того, чтобы забиться под одеяло, уставилась на реликвии своего детства, сохраненные в этой комнате, как в храме. Она ощущала пугающее спокойствие. Всего за полгода все составляющие ее жизни, которые она считала надежными, рухнули или испарились. Почему же она не плачет? Где мучительные рыдания, жгучие слезы, оплакивание себя напоказ, причитания, что надо было заранее подготовиться к такому катастрофическому повороту? Ее глаза были неприлично сухими. Если не считать неожиданно случившегося с ней уклона в философствование, не вызывавшего, впрочем, огорчения, она чувствовала себя хо‑ро‑шо.

Но это же неправильно! Где шок? Неужели шаткое душевное состояние лишило ее способности осмыслить случившееся? Да, в последнее время для нее стало привычным внутреннее онемение, но сейчас она чувствовала нечто иное. То было не отсутствие эмоциональной вовлеченности, вызванное психической травмой, как раньше, а что‑то ближе к принятию. Опасливо попробовав свою эмоциональную глубину, Пип заключила, что она в порядке. Она испытывала даже облегчение. Теперь Пип точно знала, где находится. После ухода из ее жизни Доминика в ней не осталось абсолютно ничего.

Она опустела, превратилась в вакуум, в ничто.

 

11

 

Эта ночь вышла бессонной, Пип даже не пыталась уснуть. Она осталась сидеть, прижавшись спиной к спинке кровати, и не отрывала взгляд от ночного неба в узком окне. Когда она удалилась в свою комнату, был только ранний вечер, и линялые ситцевые занавески так и остались незадернутыми, поэтому она угадывала ход времени по тому, как розовато‑оранжевое небо превращается в темно‑синее, а потом снова потихоньку начинает розоветь. Звезды замерцали, а потом погасли, тоненький месяц полз по своей неизменной траектории.

В три с чем‑то ночи закукарекал петух. Когда она только вернулась на ферму, несносная птица будила ее каждое утро. В Лондоне ее сон не могли потревожить ни ночные гуляки, ни сирены, ни завывание противоугонных систем, но здесь жалобное кукареканье одного‑единственного проказника вспарывало ее сон, словно нож.

«Какая ты после этого фермерская дочь», – усмехался отец в ответ на ее жалобы на петуха, и она думала: «Да, я не такая. Я не называю себя фермерской дочерью – по крайней мере, в разговоре с теми, чье мнение мне важно». Но отцу Пип этого, конечно, не говорила. Она не хотела, чтобы все вокруг знали о ее скромном происхождении, но еще меньше ей хотелось обидеть отца.

Наступило утро субботы, впереди простерся уик‑энд, подобный чистой странице в тетради. Или в дневнике. Дневник! Из‑за всей этой беды с неожиданным приездом Доминика и его последствиями дневник совершенно вылетел у нее из головы. От ее плана на уик‑энд ничего не осталось. Но теперь, когда Доминик ушел – во всех смыслах этого слова, – что может стать лучшим способом отвлечься от неприятных мыслей о нем, чем возврат к плану А, временное погружение с головой в чужую жизнь?

Она откинула перину и спустила ноги с кровати. Дело было за малым: сбежать вниз, схватить дневник и шмыгнуть назад. Но стоило ей приоткрыть дверь своей спальни, как раздался голос матери:

– Это ты, Пип?

Пип охватило привычное раздражение. За раздражением последовал приступ клаустрофобии. Здесь даже вздохнуть нельзя было без того, чтобы кто‑нибудь не заметил и не попытался удостовериться, что она дышит правильно.

Мать окликала ее из ванной, дверь которой была распахнута. В ее семье никогда особенно не заботились о соблюдении приватности. Пип это не тревожило, пока она здесь жила и не знала, что бывает по‑другому, но с тех пор она приобрела другие привычки.

– Вчера вечером я вернулась с пластиковым пакетом. Не знаешь, где он? – спросила она мать, подойдя к лестнице.

– Пакет со старой книгой? Я убрала его в комод. Не хотела, чтобы Дом… – Мать осеклась на полуслове, выйдя из ванной в одном вытертом полотенце, с упавшими на лицо мокрыми волосами песочного цвета. – Не хотелось беспорядка. – Ее щеки раскраснелись еще ярче обычного.

– Все в порядке, мам, – заверила ее Пип. – Ничего со мной не будет, честно. Наверное, это только к лучшему. У нас уже давно начался разлад, а уж когда я застряла здесь… – Она сделала паузу, потом закончила: – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Я не расклеюсь, ничего такого.

До нее дошла ирония сказанного, и она усмехнулась.

– Вот и хорошо, – ответила мать, хотя на ее лице читался скепсис, как будто она не до конца верила дочери. Пип тоже не вполне верила самой себе. Неужели ей действительно было под силу легко закрыть главу с уходом Доминика? С другой стороны, это же не настоящая она? Нет, это только оболочка, главное в ней – ее сердце, душа, самая сущность ее естества – было отложено, отодвинуто, заморожено трагедией, откуда же ей было взять нормальную реакцию на любые события?

Повисла неловкая пауза, мать и дочь застыли посредине лестницы, каждая ждала, пока другая заговорит.

Первой сдалась Пип.

– Я возьму пакет. – С этими словами она побежала вниз по ступенькам, не позволив матери продолжить расспросы.

За кухонным столом сидел Джез, наливавший в свою фляжку чай из огромного чайника, который всегда готовила ее мать. Пип замешкалась на пороге. Она спустилась в том же, в чем промаялась ночь, непричесанная, с размазанной тушью под глазами. Не то что ей было дело до мнения Джеза, но что‑то все же задержало ее у двери. Не хватало, чтобы он увидел ее в таком жутком виде!

Но было поздно: он услышал ее шаги, поднял голову и встретил ее улыбкой.

– Ну и вид! – Он тут же скорчил виноватую гримасу – видимо, поздно вспомнил, по какой причине она вернулась на ферму. – Ох, Пип, прости! Я не подумал.

Она сделала успокоительный жест и покачала головой.

– Нашел за что извиняться! Знаю, выгляжу кошмарно. Не задалось со сном.

– Ага. – Пауза, потом он сказал: – Я, пожалуй, пойду. Меня ждет твой отец. Рад был тебя увидеть. – Он не отвел глаза, встретился с ней взглядом и продолжил смотреть, пока она не отвернулась.

– Хорошего дня! – напутствовала Пип его удаляющуюся спину.

Почему‑то этот обмен репликами напомнил ей о подростковых годах, и она сообразила, что все то время, что уже провела на ферме, ни разу не пыталась переброситься с ним даже словечком. А ведь в их жизни был период, когда они были не разлей вода. Собственно, они вместе выросли: учились в одной школе, имели общих друзей, вместе приобретали жизненный опыт. Случился даже момент истинной близости: тогда обоим страстно захотелось секса, хотя и после этого они продолжили считать друг друга не более чем друзьями.

А потом она поступила в университет, а он пошел работать на ферму к ее отцу, и их развело в разные стороны. Правильнее сказать, это она подняла паруса и сознательно устремилась в противоположную сторону, к новым берегам. Теперь, когда Пип вернулась, он, зная, наверное, как и все остальные, что с ней стряслось, решил не проявлять любопытства.