Тающий след
Веронике не верилось: она действительно уже не Чебурашка, она привлекает внимание умных и взрослых мужчин, она сама уже взрослая! И может, если захочет, выйти замуж и распоряжаться своей жизнью! И эта жизнь будет ровной, осмысленной, не придется вздрагивать и прислушиваться – в каком настроении мама, не сметет ли твои планы очередной шквал ее эмоций и рыданий, не окажешься ли снова во всем виноватой.
Правда, Леня сказал:
– Цветы я тебе дарить не буду, без объяснений. Не буду, и все.
А еще:
– И никаких мещанских свадеб с принцессными платьями и сворой гостей. И не проси. Я этим сыт по горло.
И совсем неприятное:
– Я буду тебя звать Вика. Как первую жену. По крайней мере, не перепутаю и заново привыкать не надо.
На этот раз хотя бы были объяснения, хотя Вероника предпочла бы их не слышать.
Но тут у мамы снова рухнуло женское счастье. Вероника представила, что они опять бесконечно рыдают в объятиях друг друга, что снова нельзя ни отлучаться из дома, ни даже иметь жизнерадостный вид – это будет предательством, – и поспешила согласиться со всем, что говорил Леня. Мама и бабушка пытались делать вид, что рады за нее, но получалось неубедительно.
* * *
– Ты чем это занята? – спрашивал Леня, заглядывая в ее ноутбук. – Ты же должна набирать мой текст.
– Спецкурс по Лескову. Классную я тему придумала – «Погробляющая роль рассказчика в русской литературе»? – весело делилась Вероника. – Нет, правда, все эти Белкины – настоящие лишние люди, никому еще не удалось за них спрятаться, уши автора все равно торчат!
– Кончай это детство, – морщился муж, включая телевизор. – Засунь свои фантазии в корзину, нормальную тему потом возьмешь, а сейчас займись делом. Что важнее – твои уроки или моя диссертация?
Телевизор вообще был у них третьим. Вероника никак не могла привыкнуть, что он постоянно бубнит. А один раз, сидя на коленях у мужа, открыла глаза – и увидела, что тот занимается с ней любовью и одновременно смотрит телевизор.
Зарядили осенние дожди, было холодно, но отопление еще не включили, и привычно усесться у батареи было нельзя. Вероника тряслась под пледом, потом укрылась еще одним одеялом, потом решила погреть ноги в тазике с водой. Но лучше не становилось, и последняя мысль была такая знакомая: чтобы кто‑нибудь пришел и забрал ее отсюда. Она попала куда‑то не туда. Здесь жил абсолютно чужой человек, ей нечего было здесь делать.
* * *
– Вероничка, позвать Леню? – Над ней склонилась бабушка.
Унылое пространство вокруг выглядело как больничная палата.
– Ну уж нет! Ноги его здесь не будет! Уж я позабочусь об этом!
А этот вихрь, конечно, был мамой.
И Вероника узнала, что у нее был грипп с запредельно высокой температурой, который спровоцировал выкидыш. Она потеряла много крови и долго была без сознания.
– Мерзавец довел ее до смерти! Я чуть не потеряла дочь! Он войдет сюда только через мой труп! И не говори мне, Ида, ничего – я же вижу, что она не хочет его видеть! Ни о чем не волнуйся, золотце. Я заберу тебя домой, ты обо всем забудешь. Я никому не позволю сломать твою жизнь! Кто же, кроме мамы, о тебе позаботится!
И мама действительно увезла ее домой после выписки. И это снова был другой дом. Старый, сырой, с протекающими панельными стенами, в поселке на краю леса.
– Москва нам больше не по карману, зато здесь воздух! Ты быстро пойдешь на поправку. И этот гад тебя здесь не найдет, не волнуйся!
Но Вероника долго не выздоравливала и могла только лежать, уставившись в облезлую стену. Мама сначала деятельно носилась вокруг нее, а когда ее энтузиазм угас, появилась Ида.
Чужая комната наполнилась теплом – Ида привезла обогреватель, знакомый чайник со слоником, недочитанную «Шагреневую кожу» и еще две начатые в той, другой жизни книги.
Вероника всегда читала сразу несколько: по учебной программе, по совету Иды, по рекомендации литературных знатоков, то, что читают друзья, плюс что‑нибудь спонтанное. А еще были бесконечные топ‑10 и топ‑100 шедевров, которые нельзя не прочитать. А еще – книги внезапные, как удар молнии: купи меня немедленно, или будешь жалеть всю жизнь! А рядом с ними на витрине – издания неземной красоты, которые до дрожи хотелось забрать домой, чтобы нюхать, листать, устраивать на полке, разговаривать, любоваться – «моя прелесть». И те, что как‑то сами оказывались в руках по пути в кассу и так и назывались – «попутная песня». И те, что на будущее, и те, что на выходные, и «умные», и «легкие», и «вечные», и «расширяющие кругозор», и «все по 30», и «все по 50». С потрясающей обложкой и с захватывающим сюжетом. Книги по сериалам. Книги, упоминаемые в других книгах.
И всё это осталось в прошлом. Вероника раскрывала их, одну за другой – но там больше не было той жизни, которая интереснее и ярче реальности. Она не включалась. Стало наконец понятно шекспировское «слова, слова, слова» – это были просто груды слов, словари, старые архивы. Мало того – они обступили ее, пытаясь сообщить что‑то ненужное, выкрикивая свои слова все сразу, одновременно, заполняя пространство нарастающим скрежетом, грохотом, криком. Это больше не были старые друзья, в компании которых время пролетало так приятно, – это были агрессивные скопища, отъедающие ее жизнь.
Хотя никакой жизни, собственно, не было. Вероника видела вокруг себя застылый мир, в который и она, и все остальные пришли в самый неинтересный момент, когда все уже открыто, описано, классифицировано и рассказано. И все уже навязло, и никто здесь не нужен, и делать здесь нечего. И особенно абсурдно – запихивать в себя мертвечину бессмысленной информации.
– Ты пока еще слишком слаба, – утешала Ида, но Вероника испуганно трясла головой:
– Нет, это не то. Я совсем не могу ни читать, ни заниматься. Я честно стараюсь, но ничего не понимаю, не запоминаю. Как же я буду учиться? Как сессию сдавать?
– Все наладится. Возьмешь академический…
– Но он же когда‑нибудь кончится! А я не могу… я не хочу туда возвращаться! В ту жизнь, во всё, что с этим связано… Ида, я вечно все порчу! Сначала потеряла голос и то будущее, которое могло бы быть. И вот теперь опять, опять все испортила!
Она хотела продолжить, что когда‑то мечтала стать артисткой, как мама, а становится, как мама, неудачницей, но услышала саму себя – что она кричит, жалуется и плачет. Как мама. Те же нотки, та же неостановимость – то, чего она сама так в маме боялась, от чего всегда хотелось убежать. Горло перехватило, и Вероника могла только шипеть, как в детстве после операции.
А Ида наливала ей из слоника чай.
