Тающий след

– Эта выставка такая залипательная, я здесь уже второй раз.

– А меня друзья с собой прихватили. Им чем старее на стенах навешано, тем лучше.

– А тебе, что ли, не нравится? – удивилась Вера.

Он попытался объяснить:

– Ну, раньше люди любили современное искусство и все время заказывали новые картины, новую музыку. Даже для обедов или проводов гостей, чтобы и в прихожей каждый раз что‑то другое звучало. А мы, наоборот, повернуты в прошлое. Все новое считаем менее ценным и ходим пережевывать вчерашний день.

– Ну, так тебе в другой музей, на Петровке, – пожала плечами Вера, одновременно думая, как можно в этой теме покопаться – почему люди живут эстетикой прошлого. И отчего большинству до сих пор не приелись гармония живописи пятнадцатого века или стихосложение девятнадцатого…

– Да я там был. И здесь тоже, меня сюда мама все детство водила в культпоходы. Я, наверно, сегодня первый раз без нее, сам по себе – прислушиваюсь к новым ощущениям.

– А мне всё интересно, и новое, и пережеванное, – отозвалась Вера, припоминая, что эта его мама – старая‑престарая. Надо же, как запоминаются разные мелочи. – Но сегодня я сюда не ради картин, а ради табличек.

– А что в них такого? – Ваня уставился на ближайшую табличку.

– А вот смотри.

Они стояли у «Прыгающей лошади» Констебла. Под именем художника и названием картины было обозначено место ее «прописки» – Королевская академия искусств, Лондон. И рядом изображено помпезное здание.

– Я представляю, как туда вхожу, – торжественно сказала Вера. Перешла к «Анжелюсу» Милле и указала на силуэт музея Орсе на табличке: – А теперь я поднимаюсь по этим ступеням. Потом по этим, и по этим – и все двери распахиваются передо мной. Понимаешь?

– Понимаю, – воодушевился Ваня Ершов. – Возьми меня с собой. Я тоже хочу восходить по классическим лестницам.

– Ну давай и ты восходи. Ты вроде не мешаешь. Я хотела во всех этих галереях вот так побывать, чтобы, когда я там окажусь на самом деле и буду подниматься по настоящим лестницам, вспомнить, как это уже было. И все зарифмуется.

– А когда ты там окажешься?

– Совсем скоро! Я выиграла грант. Осталось сдать госы, получить диплом, и я поеду в Италию, и проведу там целый год! И буду потом заниматься культурной журналистикой!

Солнечные зайчики плясали по паркету и стенам. Казалось, их источником было не окно, а сама Вера, излучавшая столько счастья, что оно заполняло все пространство вокруг нее, и им не жалко было поделиться с первым встречным.

Они поднялись по ступеням варшавской, амстердамской, венской галерей, а потом перед ними опять оказался Амстердам с ботинками Ван Гога, а потом – снова «Адам и Ева» Климта, огромные, золотые.

– Мы ходим по кругу, – весело заметила Вера. – А твоей компании нигде нет. Наверное, ушли на третий этаж.

Зал постепенно наполнялся посетителями, и восходить по ступеням среди них расхотелось. Посторонние портят игру. А Ваня не был посторонним: первый раз они встретились на интервью в день памяти Пушкина, а второй раз в Пушкинском музее – это тоже зарифмовывалось.

– В любом общественном здании есть две точки схода, где потерявшиеся имеют шанс найтись, – буфет и туалет. Пойдем в буфет, – предложил Ваня и уточнил: – Можно тебя угостить, или ты из таких девушек, которые сами за себя платят?

– Я из таких, – подтвердила Вера.

– Что, и пальто нельзя подавать? И цветы дарить?

– Я не люблю цветы в вазе. Они быстро умирают.

– Я вообще‑то тоже… А как же за тобой ухаживать?

– А ты собираешься за мной ухаживать?

– Да вот он где! Он в буфете все это время сидел!

Громкоголосые ершовские друзья появились в точке схода, но, заметив, что сидит Ваня с девушкой, свернули шуточки и скромно уселись за дальний столик. Вера узнала среди них Катиного брата Алешу, а еще – Ирину, редактора Катиных газеты и радио, хотя видела обоих только однажды, в тот же день, что и Ершова. Ее радовало любое подтверждение профпригодности, особенно – своей фотографической памяти.

– Твои друзья – из Белогорска? – удивилась Вера.

– Ну да. Я сам теперь из Белогорска. Моя компания получила там большой заказ, усадьбу историческую будем реставрировать. Так я туда перебрался, чтобы не ездить каждый день.

Звук был отключен, как и положено в музее, но мобильник прыгал в кармане, давая о себе знать. На экране была надпись, которую Вера видела крайне редко, всего пару раз за эти три года: «МАМА». И сразу поняла: Италии не будет. Не будет ничего. Она не взойдет ни по одной лестнице. Мама возвращается домой. Закончилось очередное женское счастье, вместе с деньгами за бабушкину квартиру.

– Вероника, немедленно приезжай! Я при смерти! – захлебывалась трубка.

Все еще хуже?!

– Что‑то случилось? – сразу догадался Ваня. – Может, тебя подвезти? Ты не забыла, что я твой личный таксист?

 

* * *

 

Всю дорогу в голове всплывали страшные картины: ДТП, реанимация, мамин возлюбленный оказался маньяком… Но мама лежала дома на диване целая и вроде невредимая. Фельдшер скорой помощи, сделавшая ей укол, добродушно повернулась к переполошившейся Вере:

– Да ничего особенного, давление подскочило. Когда первый раз, всем кажется, что это смерть с косой.

Мама бросила на нее испепеляющий взгляд. Она – не все! С ней происходит что‑то исключительно страшное!

Потом, задним числом, Вера узнала, что мама прочитала книгу о женщине, которая легла в кровать на целый год и упорно не вставала, надеясь исцелить таким образом свои душевные раны. А тогда она замирала от ужаса, возила маму на такси в бесплатную поликлинику и к частным специалистам, приглашала на дом тех, кто соглашался ездить по домам. Самое главное, все они что‑то у нее находили – и терапевт, и кардиолог, и невропатолог, и эндокринолог – и перекрестно посылали друг к другу и на бесконечные анализы и исследования. Только психиатр, к которой Вера уговорила маму тоже обратиться из‑за нескончаемых рыданий, сказала:

– У вашей мамы не болезнь, а плохой характер. Но я могу выписать ей антидепрессанты. А вы сами принимайте глицин. Носите его всегда с собой, и чуть что – таблетку под язык.

Но мама отказалась от антидепрессантов, ей как будто хотелось страдать.

«Ты самая несчастная на свете, правда? – перевела это Вера на язык бабушки Иды. – Самая‑пресамая? И весь зрительный зал замирает в восторге и ужасе?» Ей было ясно, что причина непонятных болезней – в утрате «женского счастья», но мама не желала «об этом поговорить». Ни с врачами, ни с Верой. Любой Верин вопрос вызывал приступ рыданий, и она отступилась.