Улица Светлячков
– Да ну, ерунда.
– Нет, не ерунда. Я слышала, у нее теперь своя компания, и довольно непутевая.
Кейт хотела было ответить, что ей все равно, плевать с высокой колокольни, но вдруг с ужасом почувствовала, как защипало в глазах. Накрыло воспоминаниями: вот они с Джоанни на ярмарке, катаются на каруселях, вот сидят возле конюшни, обсуждают, как весело будет учиться в старших классах. Она пожала плечами.
– Угу.
– Иногда в жизни бывает трудно. Особенно если тебе четырнадцать.
Кейт закатила глаза. Можно подумать, мама хоть что‑то понимает в проблемах подростков, представляет, как это тяжело.
– Ни хрена себе новости.
– Я сейчас притворюсь, что этого слова от тебя не слышала. Это будет нетрудно, ведь больше я его никогда не услышу, правда?
Кейт вдруг страшно захотелось быть похожей на Талли. Талли не сдалась бы вот так запросто. Наверняка бы еще и закурила на глазах у матери, посмотрела, что она на это скажет.
Мама пошарила в бездонном кармане юбки и достала сигареты. Прикуривая, она все не сводила взгляда с Кейт.
– Ты знаешь, что я тебя люблю, во всем поддерживаю и никому не позволю тебя обижать. Но, Кейти, я не могу не спросить: чего ты ждешь?
– В смысле?
– Ты целыми днями торчишь дома, читаешь и делаешь домашку. Разве так с людьми знакомятся?
– Да никто не хочет со мной знакомиться.
Мама ласково погладила ее по руке:
– Не стоит сидеть и ждать, пока кто‑нибудь другой придет и изменит твою жизнь. Вот ради чего женщины вроде Глории Стайнем жгут бюстгальтеры[1] и устраивают демонстрации в Вашингтоне.
– Ради того, чтобы я могла завести друзей?
– Ради того, чтобы ты могла стать кем угодно – кем захочешь. Ведь вашему поколению так повезло. Можете выбирать, кем быть. Но иногда ради этого приходится рискнуть. Сделать первый шаг. Я одно могу сказать: сожалеть в жизни приходится только о том, на что когда‑то не решилась.
В голосе матери Кейт вдруг почудилось что‑то непривычное, в слове «сожалеть» звякнула нотка грусти. Но, впрочем, что могла мама знать о кровавой борьбе за популярность в старшей школе? С тех пор, как она сама была подростком, сто лет прошло.
– Ага, как же.
– Это правда, Кейтлин. Однажды ты поймешь, что я вовсе не так глупа, как тебе кажется. – Она улыбнулась и снова коснулась руки дочери. – Вот будешь в первый раз просить, чтобы я посидела с твоими детьми, тогда и поймешь – если, конечно, ты такая же, как все женщины.
– Ты о чем вообще?
Мама рассмеялась, хотя Кейт ничего смешного в этом не видела.
– Я рада, что мы поговорили. А теперь иди, знакомься с соседкой. Вы подружитесь.
Ага. По‑любому.
– Рукавицы только надень, горячо.
Класс. Еще рукавиц не хватало.
Кейт подошла к плите и уставилась на красно‑коричневое месиво в прямоугольной форме. Медленно, точно во сне, оторвала кусок фольги, накрыла запеканку и подвернула края, затем натянула толстые стеганые рукавицы, которые сшила тетя Джорджия. С запеканкой в руках она подошла к задней двери, сунула ноги в свои убогие, прикидывающиеся модными ботинки и по вязкой, чавкающей дорожке зашагала к соседнему дому.
Дом, построенный в форме буквы «Г», низкий и длинный, точно приплюснутый, стоял задом к дороге. Крыша из дранки вся поросла мхом. Некогда белые стены давно не видели краски, водосточные желоба забились листьями и сучьями. Здоровенные кусты рододендрона заслоняли почти все окна, разросшийся можжевельник окружил дом колючей зеленой стеной. За этим садом много лет никто не следил.
Кейт остановилась у двери, сделала глубокий вдох.
С трудом удерживая запеканку одной рукой, она стянула со второй рукавицу и постучала.
Пожалуйста, пусть никого не будет дома.
Почти сразу же внутри раздались шаги.
Затем дверь распахнулась, и перед Кейт предстала высокая женщина, одетая в свободное, струящееся платье. Лоб перехвачен расшитой бисером лентой. В уши продеты разномастные сережки. У нее был странный расфокусированный взгляд, точно у близоруких, которые без очков ничего не видят, но ее красота – пронзительная, хрупкая – все равно бросалась в глаза.
– Да?
Странная, пульсирующая музыка раздавалась будто бы со всех сторон одновременно; внутри стоял полумрак, лишь красные и зеленые лава‑лампы озаряли комнату жутковатым свечением.
– З‑здравствуйте, – заикаясь, пробормотала Кейт. – Моя мама вам запеканку приготовила.
– Ништяк. – Женщина качнулась назад, едва не упала.
И вдруг из‑за ее спины появилась Талли, вернее сказать, вылетела, двигаясь с уверенностью и изяществом, которые пришлись бы впору кинозвезде, а не четырнадцатилетней девочке. Одетая в ярко‑синее короткое платье и высокие белые сапоги, она выглядела достаточно взрослой, в самый раз, чтобы водить машину. Ни слова не говоря, она схватила Кейт за локоть, втащила ее в дом и провела через гостиную в абсолютно розовую кухню – розовым было все: стены, шкафы, занавески, столешницы. Когда Талли наконец посмотрела на нее, Кейт почудилось, что во взгляде ее темно‑карих глаз промелькнуло что‑то очень похожее на стыд.
– Это твоя мама? – спросила она, не придумав, о чем бы еще завести разговор.
– У нее рак.
– Ой. – Кейт понятия не имела, как на это реагировать. – Как жалко.
Кухню затопило тишиной. Не смея поднять глаза на Талли, Кейт разглядывала стол. Она в жизни своей не видела столько «вредной» еды разом. Печенье, сладкие хлопья для завтрака, пачки кукурузных чипсов, попкорн, покупные кексы с разными начинками.
– Ого. Вот бы мне мама разрешала все это есть.
[1] Глория Стайнем (р. 1934) – американская журналистка и политическая активистка, одна из лидеров феминистского движения конца 1960‑х – начала 1970‑х. Фраза отсылает к знаменитой акции 1968 года: протестуя против проведения конкурса «Мисс Америка», активистки сжигали символы угнетения и овеществления женщин – корсеты, номера журнала «Плейбой» и т. д. Стайнем в этой акции участия не принимала.
