Акцентор
– Мисс Смит, не отпускайте поводья!
Я в замешательстве оборачиваюсь на сердитый голос профессора и обнаруживаю, что соскальзываю с седла, но затем беру себя в руки.
Гребаный ад. Мне просто необходимо успокоиться.
Сильвер подо мной тревожно дергается, резко меняя направление. Мне приходится гладить ее по светлому шерстяному боку, чтобы внушить ей спокойствие. Удивительно, насколько животные тонко чувствуют настроение. Через какое‑то время снова мне удается вернуть контроль, однако Сильвер все еще нервничает.
Потому что я нервничаю, черт меня побери! И злость преследует меня все занятия.
Я злюсь на себя за то, что по какой‑то причине теряю бдительность и изо всех сил заставляю свой разум погрузиться в учебу. На ужине Эмма и Кэт смотрят на меня с подозрением и пытаются отвлечь беседой, но ничего из этого не помогает. Я улыбаюсь в ответ, притворяюсь, участвую в их разговоре, без аппетита поедая свои овощи, а затем облегченно вздыхаю, наконец, оставшись наедине в пустом зале музыкального класса.
Ну наконец‑то.
Из‑за проливных дождей воздух стал тяжелый и влажный, смешиваясь с едва заметным запахом пыли от залежавшихся нотных учебников. Я оставляю гореть только одну лампу, освещающую мой пюпитр, и позволяю себе на мгновение отвлечься на сумрачное небо.
Думаю, сегодня будет Томазо Альбинони. Надрывное, печальное Адажио соль‑минор идеально подойдет для рефлексии.
Я беру скрипку и подношу ее к подбородку, делая несколько глубоких вдохов. Спустя пару часов непрекращающейся игры у меня болят руки, спина, и ноет шея, но я играю до тех пор, пока небо не становится чернильно‑синим. Когда часы пробивают полночь, я откладываю инструмент в сторону и сжимаю пальцами переносицу.
– Пожалуйста, – шепчу я в пустоту. – Можно это чувство уйдет…
Плечи опускаются, я бросаю отчаянный взгляд на рояль. Сегодня все так, как мне нравится: пасмурная погода, темнота в классе и редкие капли дождя, стучащие по окнам.
Просто попробуй, Эль. Ты в безопасности.
Я нерешительно приближаюсь к огромному инструменту и провожу пальцами по гладкой поверхности клапа.
«Будь хорошей девочкой и умоляй…»
Зловещий фантом врывается в мою броню, оставляя огромную пробоину и оглушающее чувство тревоги. Мои руки дрожат, когда я поднимаю крышку, снимаю слуховые аппараты и играю первый аккорд.
Так тихо.
Будто я в вакууме.
Пальцы замирают над клавишами. Моя диафрагма учащенно вздымается, и сердцебиение вот‑вот пронзит грудную клетку.
Я ничего не слышу. Боже мой, я ничего не слышу.
Моя рука тут же дергается к усилителям звука, но я останавливаю себя, прежде чем прикасаюсь к ним.
Давай. У тебя получится.
И опять этот мрачный голос на ухо. Мурашки по коже. Сбившееся дыхание.
Иногда я так сильно ненавижу свой больной разум.
«Потрясающе… Ну разве ты не прелестный маленький подарок?..»
Взгляд падает на чернильно‑белые клавиши, такие прекрасные и такие манящие. Первое касание – самое сложное, но я играю по памяти: медленно, затаив дыхание и ощущая знакомую легкость в пальцах. Наверняка я ошибаюсь, попадаю не туда, куда нужно, а еще зажата так сильно, что болят челюсти: нелегко лишиться важной части, которую ты ненавидишь, но без которой не можешь жить.
Однако я просто… делаю это.
В момент максимальной уязвимости мои глаза закрываются, и я начинаю петь, погружаясь в музыку. Пальцы механически попадают по клавишам, мне даже не приходится смотреть на них – я играла «Je te laisserai des mots»[1] так часто, что мои руки помнят все наизусть.
У меня не крайняя степень тугоухости, но из‑за взрыва я больше не могу слышать тихие звуки и звуки средней громкости, общение стало очень проблематичным и требует существенных усилий. Мой отец запретил мне изучать язык жестов, поэтому я научилась читать по губам. Через некоторое время я стала в этом совершенна. Я снова стала идеальной дочерью – той, которой я должна была быть, чтобы соответствовать своей фамилии.
На самом деле, в большинстве случаев моя особенность не приносит мне неудобств. Я ношу карманные слуховые аппараты, которые размещаются за ушной раковиной. Они совсем небольшие, и почти незаметны для окружающих. В моей комнате их насчитывается около тридцати: разных цветов, узоров и украшений.
Я научилась воспринимать звуковой усилитель как аксессуар – не более. И с ним я слышу почти так же, как слышит обычный человек.
Наверное, это иронично – музыкант с тугоухостью, но музыка – единственное, что излечивает мою душу, игра – то немногое, что вдохновляет меня, а пение… пение помогает мне забыться, отключиться от суеты, разъедающей мою голову.
Я в последний раз нажимаю на клавиши и заканчиваю произведение, ощущая себя так, будто могу задохнуться. Это было чересчур. А его голос так никуда и не исчез. Он переворачивает внутренности, сводит с ума и обжигает:
«Мой потрясающий напуганный ангел…»
Почему я не могу перестать думать об этом?
В классе – звенящая тишина, медленно угасающая злость и мои тревожные мысли во всем этом безумии. Открыв глаза, я протягиваю руку, чтобы забрать прибор с корпуса, но та нащупывает пустоту.
Моя ладонь глупо шарит по поверхности, однако на рояле ничего нет, хотя я точно помню, что положила слуховой аппарат на инструмент. Я проверяю под роялем и возле него, но ничего не нахожу.
Я бы соврала, если бы сказала, что еще ни разу не теряла слуховые аппараты, но память меня не подводит. С того момента – никогда.
Я ищу прибор около двадцати минут, медленно обшариваю каждый угол. А еще чертов выключатель сломался. Температура моего тела поднимается, и я тру грудную клетку ладонью.
Один раз. Второй. Третий.
За окном, среди мрака, качаются деревья и льет дождь. А я даже не вижу собственных пальцев. Все расплывается. Стены начинают выглядеть так, будто их нарисовал мистер Бретон[2], а конечности становятся слишком легкими.
[1] «Je te laisserai des mots» – произведение Патрика Уотсона.
[2] Андре́ Брето́н – французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма.
