Ангел с разбитыми крыльями
– Адам, мы с папой должны сообщить тебе новость.
– Какую?
– Мы знаем, что ты не очень любишь Нью‑Йорк, поэтому решили остаться на зиму в Италии. Ты рад?
– Ура‑а! Мам, это из‑за малыша, да? Я знаю, мне дедушка рассказал! А где мы его возьмем?
Мама сначала удивляется, а потом улыбается и обращается к хохочущему мужу:
– Реми, невероятно! Ни ты, ни твой отец совершенно не умеете хранить секреты!
– Лара, клянусь, я ни при чем! Отец сам догадался, как только мы приехали, что есть причина. А я не смог соврать, зная, как он этого ждал.
– Всё равно! Не понимаю, как Марио Санторо стал тем, кто он есть, и до сих пор не лишился языка?..
Дальше воспоминание прерывается. Истончается до шумного и счастливого нечто, которое давно прошло и никогда не вернется. И только эхо этого «шумного и счастливого» еще долго будет звучать в памяти, выстуживая тепло из сердца и души.
Я помню незнакомый мост. Почему‑то cтарый и мертвый, как будто он всплыл в памяти из кошмара. Компанию взрослых мужчин и несколько автомобилей, преградившим нам путь. Уже смеркается, ярко горят фары, и в их перекрестном свете я вижу, как отец выходит из машины, просит маму заблокировать двери и идет к компании.
Мужчины встречаются и разговаривают. Курят, пожимают руки. Окно со стороны водителя приоткрыто, и мы с мамой можем слышать их голоса и натянутый смех.
Однако папа не смеется, и мы тоже. Этот смех мне совсем не нравится. Он перемежается грубыми репликами и резкими ответами моего отца.
– Адам, сынок, спрячься под сидение! Сейчас же!
– Мама, мне страшно!
– Милый, сиди тихо и не высовывайся, прошу тебя! Что бы ни случилось, не высовывайся!
Дальше звучит выстрел, и мама вскрикивает.
– Реми!
Раздаются новые выстрелы.
Мама уже кричит, и сама выбегает к ним. Я это хорошо помню, потому что в эту самую секунду ужас парализует меня, и я понимаю, что случилась беда.
А дальше я прятался и плакал. И сидел тихо‑тихо. А ужас всё не заканчивался.
Я слышал, как продолжает кричать и плачет мама, и думал, где же папа? Мой сильный папа? Почему он их всех не побьет?
И почему‑то было слышно, как громко бурлит под мостом вода, протекая по каменному руслу быстрым потоком.
Мужчины смеялись, потом ругались. Потом я услышал грубый голос. Он приказал маме принадлежать ему. Только ему, или будет хуже. Потому что отступать некуда ни им, ни ей.
Но… как это возможно? Ведь мама принадлежит мне и папе! И дедушке! Он всегда повторяет, что обожает свою невестку. Что за глупость этот страшный человек говорит?!
– Будь ты проклят, Скальфаро! Реми считал тебя другом, а ты выстрелил ему в спину. Будьте вы прокляты, убийцы! Ненавижу вас!
Голос у мамы был странным, отчаянным и злым. Я никогда ее такой не слышал.
А потом она снова закричала…
Сидеть под сиденьем было страшно, но еще страшнее оказалось не знать, что происходит, и почему они мучают маму?
Я разогнулся, влез с ногами на заднее сиденье и посмотрел в окно. Оно тут же запотело от моего дыхания, но я стал вытирать его ладонями, смахивая слезы с лица.
Их было четверо взрослых мужчин. Трое стояли и смотрели, как четвертый насилует мою мать. Я видел выражения их лиц и никогда не смогу забыть. Они совершенно точно знали, что делали, и не чувствовали вины.
Я зажмурился и забился под дверь, но ужас всё не заканчивался. Эти ублюдки в тот день устроили себе длинное развлечение. Мама уже не кричала, она молчала, и я снова забрался на сиденье с ногами, не в силах сдерживать рыдания, поскуливая от страха, как щенок.
– Проклятье, Джанни… Кажется, Массимо с Фредом ее задушили!
– Угомонись, молокосос! Всё равно надо было с ней кончать. Вот ребята и кончили! Лучше скажи, каково это – трахнуть Ледяную Лару, а? Член от холода не отвалился?
Послышался смех. Каркающий, неискренний и страшный.
– Как вставить Марио Санторо в задницу револьвер и выстрелить. Мы уничтожили его, Скальфаро! Клянусь, на этот раз Дон не выгребет, и север будет наш!
– Надеюсь, Ренцо. Но красивая была сука. И заносчивая. А могла быть моей… шлюхой, само собой. Я ведь порядочный глава семейства! Но она выбрала этого петуха Ремиджио…
– Обоссаться! Единственный сынок Санторо оказался фотографом! Сдохнуть от смеха! Не мог поспособнее состругать сынка! А теперь мы его в два счета разделаем! Джанни, этот идиот что, и правда считал тебя другом?
– Заткнись, Ренцо.
И снова грубый, натянутый смех, словно это не люди, а страшные птицы слетелись над мамой, и бьют над ней крыльями, раздирая когтями.
– Заканчивай ее драть, Фред, она мертва.
– А задницей шевелит будь здоров!
– Кончай, сказал! Надо спрятать тела и сжечь машину.
– Массимо, ты слышал? Стоп… Кто это у нас здесь?
– Ренцо!
Они заметили меня, или услышали мой плач, но один из них, самый молодой и еще безусый, подошел к нашему автомобилю и выволок меня наружу за шиворот. Бросил на камни.
– Парни, похоже он всё видел.
Минуту все молчали. Видимо, такого поворота не ожидали даже они.
– Джанни, – отозвался тот, который Массимо. – Санторо никому не простит, если узнает.
– Знаю.
Их фигуры и лица я восстанавливал в памяти много лет. Каждое движение, каждую черту и слово.
И каждый раз это воспоминание возвращает меня в бесконечный ад, в котором секунды оборачиваются часами. И вновь тот, который со шрамом на толстой губе, подходит ко мне и медленно присаживается на корточки. Сверлит черными глазами, не скрывая своего лица. Рассматривая так же внимательно, как я его. Лицо убийцы моих родителей.
– Малыш, ты умеешь плавать?
Он спросил меня почти ласково, но я знал, что передо мной чудовище, и не ответил.
