Бог злости

Здание расположено на большом участке земли на окраине Лондона. Деревянная беседка, установленная посреди сада, украшена нашими детскими рисунками.

Звездочки, которые я нарисовала в возрасте около трех лет, кажутся гротескными и совершенно отвратительными по сравнению с теми, что нарисовали мои братья. Не хочу смотреть на них и мучиться от комплекса неполноценности.

Не сейчас.

Поэтому я разуваюсь и пробираюсь в подвал. Там находятся наши творческие студии.

Рядом с мастерской всемирно известной художницы.

Каждый в мире искусства знает имя Астрид Клиффорд Кинг или узнает ее подпись – Астрид К. Кинг. Ее наброски покорили сердца критиков и владельцев галерей по всему миру, и ее часто приглашают в качестве почетного гостя на открытие выставок и эксклюзивных мероприятий.

Именно благодаря моей маме у меня и моих братьев развились художественные задатки. Лэндон невероятно легко работает над картинами. Брэндон – очень дотошен.

А я?

Я настолько хаотично работаю, что иногда сама не понимаю своего творения. Так что я не вхожу в их внутренний круг.

Моя рука дрожит, когда открываю дверь, ведущую в студию, построенную папой для нас, когда близнецам исполнилось десять лет.

Лэн и Брэн пользуются той, что побольше, а мне досталась поменьше. Когда‑то в подростковом возрасте я зависала с братьями, но их талант задавил мою душу, и я месяцами не могла ничего нарисовать.

Поэтому мама попросила папу построить отдельную студию, чтобы у меня появилось больше личного пространства. Не знаю, додумалась ли она до этого сама или Брэн рассказал ей, но разницы особой не было. Зато мне не приходилось видеть плоды их гениальности и чувствовать себя с каждым днем все ничтожнее и ничтожнее.

На самом деле не стоит даже сравнивать себя с ними. Они не только старше меня, но и очень разные. Лэн – скульптор, закоренелый садист, который может и превращает своих подопечных в камни, если представится такая возможность.

Брэн, с другой стороны, рисует пейзажи и все, что не связано с людьми, животными или тем, у чего есть глаза.

Я… тоже художница. Наверное. Скетчер и поклонница современного импрессионизма. Мне просто не хватает определенности, которая есть у моих братьев.

И уж точно не такая техничная и талантливая.

И все же единственное место, где я сейчас хочу быть, – это маленький уголок в моей художественной студии.

Я открываю дверь холодной и напряженной рукой и делаю шаг внутрь. Автоматические лампы освещают чистые холсты на стенах.

Мама часто спрашивает, где я прячу свои картины, но она никогда не заставляет показывать их, поэтому они лежат в шкафу, где их никто не найдет.

Я не готова, чтобы кто‑то увидел часть меня.

Эту часть меня.

Потому что ощущаю тьму, клубящуюся вокруг. Испытываю удушающее желание позволить ей поглотить меня, сожрать меня изнутри и просто очистить от всего.

Пальцы дрожат, когда я беру банку с черной краской и разбрызгиваю ее на самый большой из имеющихся холстов. Она пачкает все вокруг, но я не обращаю на это внимания, беру еще одну банку и еще одну, пока все не становится черным. Затем достаю палитру, красные краски, художественный нож и большие кисти. Не задумываясь, наношу смелые мазки красного, а затем закрашиваю их черным. Чтобы добраться до самой высокой точки холста, приходится использовать лестницу, передвигая ее от одного края к другому. Работаю так в течение, кажется, десяти минут, хотя на самом деле прошло намного больше времени. Когда спускаюсь с лестницы и убираю ее, то кажется, будто я сейчас рухну.

Или исчезну.

А может, просто вернуться на тот утес и позволить смертоносным волнам довершить дело.

Я задыхаюсь, сердце в ушах грохочет, а из глаз вот‑вот потечет красная кровь, как на картине, которую только что дописала.

Этого не может быть. Этого… просто не может быть.

Какого черта я написала эту… эту симфонию жестокости?

Почти ощущаю его грубое прикосновение к моей разгоряченной коже. Чувствую его дыхание на себе, контроль и то, как он отнимает его у меня. Я вижу его перед собой. Эти мертвые глаза. Такого высокого, как сам дьявол. Присутствие парня ощущается таким мощным. И то, как он пытается отнять у меня все.

Я почти слышу его голос, полный издевки, и непринужденную манеру речи.

Практически улавливаю его запах – древесный и сырой, отчего дыхание застревает в горле.

Мои пальцы опускаются на шею, к месту, где он прикасался ко мне – нет, душил меня, – когда по телу разливается разряд, и в страхе я опускаю руку.

Какого черта я творю?

Случившееся ранее было неясным, тревожным и вовсе не должно описываться с такими грубыми подробностями.

Я никогда раньше не рисовала ничего столь масштабного.

Обхватив себя руками, я едва не корчусь от острой боли.

Дерьмо.

Кажется, меня сейчас вырвет.

– Вау.

Низкий голос, раздавшийся за спиной, испугал меня, и я вздрогнула, обернувшись лицом к брату.

К счастью, из близнецов он более сговорчивый.

Брэндон стоит возле двери, на нем шорты цвета хаки и белая футболка. Волосы, напоминающие темный шоколад, растрепались во все стороны, как будто он только что выпрыгнул из кровати и приземлился в моей студии.

Он тычет пальцем в направлении моего полотна, полного ужаса.

– Твоих рук дело?

– Нет. То есть да… может быть. Не знаю. Я определенно была не в себе.

– Разве не такого состояния добиваются все художники? – Его взгляд смягчается. Такие голубые, такие светлые, такие увлеченные глаза, прямо как у отца. И такие же обеспокоенные.

Брэндон изменился с тех пор, как у него появилось сильное отвращение к глазам.

За несколько шагов он достигает меня и обнимает за плечи. Брат старше меня примерно на четыре года, и разница чувствуется в каждой черточке его лица. В каждом уверенном шаге.

В каждом продуманном движении.

Брэн всегда ассоциировался у меня с оранжевым – теплым, глубоким и одним из моих любимых цветов.

Он молчит какое‑то время, внимательно разглядывая картину. Я не решаюсь посмотреть на нее или на Брэна, пока он ее изучает.