Целительница из Костиндора
– И че делать? Искать идти?
– Ждать, что еще. Петр нас самих засудит, если Анку не притащим.
– К чертовой матери бы этого Петра. Придумал тоже – суд! Ведьм сжигают без суда и следствия, а этот выковреживается. Перед Клавкой все выслуживается. Правильно бабы сделали, когда Анку из дому силой вытащили. С такими, как она, только так и нужно.
Митяй посмотрел на Астапа взглядом, полным ужаса.
– Ты бы возмущался потише, а? В домах ведьм и стены с ушами.
Астап хмыкнул, но разговор продолжать не стал.
– Стирка у меня, – сказала я, выходя на улицу.
Вытерла мокрые руки о подол и без того мокрого платья и мотнула головой в сторону деревни.
– Ну что? Ведите, коль пришли.
Мужики замешкались. Видимо, ожидали, что придется со мной бороться, и опешили, не встретив сопротивления.
Ну а я ждать не стала. Вышла со двора и зашагала по главной улице туда, где меня совсем недавно избивали. Мне еще вещи развесить нужно, нечего время тянуть. А если к казни приговорят, так тем более: перед смертью все равно не надышишься.
Митяй и Астап нагнали меня почти сразу. Митька под руку взял, как положено, – будто он меня ведет, а не сама я иду. Где же это видано, чтобы обвиняемые на суд по доброй воле являлись?
Астап сзади семенил. Я едва успела прикусить язык, чтобы не спросить, когда Меланью за отваром‑то ждать. Утром она ведь не пришла.
Уцепившись за эту мысль, я напряглась. В груди заворочалось нехорошее предчувствие.
И впрямь, почему Меланья не пришла? Передумала лечиться?
Если это так, то… Я представила, как Меланья при всех признается, что Клавдия померла, и мне сделалось дурно. Стоит бабам узнать, что за меня больше некому заступиться, им и приговора старосты ждать будет незачем.
Впереди я увидела толпу: кажется, сегодня все костиндорцы вышли на улицу, поразвлечься. В деревне годами ничего особенного не происходит, а тут суд! Да не какой‑нибудь, а для девки, которую уж двадцать лет из Костиндора выжить мечтают.
Взгляд Митьки пощекотал мою шею, и я отвлеклась от разглядывания скучковавшихся соседей.
– Чего тебе, Митяй?
Улыбнувшись, он обнажил зубы – целые, надо сказать, что совсем не типично для мужиков его возраста. Глаза яркие, синие. Бороду стрижет коротко. Оттого его красавцем и считают, чего и я не могла отрицать. Митька по праву мог зваться мечтой всех женщин.
– Софья‑то мне рассказала все, – улыбнулся он снова. – Девка ты красивая, спору нет, да только я с тобой никаких отношений завести не могу. Меня ж местные со свету сживут, если я с ведьмой лягу.
– Ведьминского во мне ничего нет, – солгала я, не моргнув глазом. – Софья сказала, что я в тебя влюблена?
– Ну.
– Лжет. – Я пожала плечами. – Не верь всему, что говорят, Митяй.
Он подтолкнул меня в спину, и я оказалась в кругу соседей. В толпе увидела заплаканную Меланью. Лукерью. Виснущую на ее локте Верку. Ораву детей, которые своими криками заглушали неуверенные шепотки взрослых.
Все смотрели на меня. В чьи‑то глазах я видела радость от предстоящего суда, в чьих‑то злорадство. Только Митяй, остановившийся по правую руку от Петра, глядел на меня с грустью.
– Тишина! – крикнул Петр, и толпа стихла.
Староста, опираясь на посох, сделал два шага вперед и остановился напротив меня.
В его глазах не было ни радости, ни злорадства, ни грусти. Я не могла угадать, о чем он думает, да и не хотела. Равнодушно встретила его взгляд. Умолять о пощаде не стану и оправдываться не буду. Когда против тебя вся деревня, то в раскаянии нет никакого смысла.
– Клавдия чего не пришла? – спросил Петр настолько тихо, что его не мог услышать никто, кроме меня.
Я на миг растерялась, но так же тихо ответила:
– Болеет.
Старик едва заметно кивнул. Повернулся к народу.
ГЛАВА 8
Меланья тут же перестала плакать и во все глаза уставилась на Петра. Ей не на руку, если меня приговорят к казни: она ведь помогла с похоронами, а оплату получила не полностью.
Лукерья шептала что‑то Верке на ухо, а та активно кивала.
Я взглядом искала в толпе Кузьму. Отчего‑то очень хотелось увидеть предателя и, может, если получится, спросить, почему он так со мной поступил. Мы никогда не дружили, но и врагами не были. Может быть, обиженная на свою мать Лукерья наговорила ему гадостей о Клавдии да обо мне? Но если она это и сделала, то уже давно, а Кузьма был в хороших отношениях с моей бабушкой до того самого дня, пока меня не оклеветал.
Увидела я среди присутствующих и Глафиру с мужем. Их маленький сынок, наверное, остался с бабушкой и дедушкой, потому что на суд молодые родители пришли одни. Георгий не поднимал на меня глаз, а Глафира смотрела зло.
Я только усмехнулась про себя: мне жаль Мишку, но если он заболеет снова, то Глафире придется искать другого целителя. Все сострадание из моей души выжжено и уже не восстановится.
– Сегодня мы собрались здесь, – начал Петр, – чтобы выслушать обвинителей и обвиняемую.
– Что ее слушать‑то?! – вскипела Лукерья, мигом оторвавшись от перешептываний со своей подругой. – Еще блудливым девкам слова не давали!
– Замолчи. – Староста стукнул концом посоха о землю. – Закон един для всех, и Анка не исключение. Я дам возможность высказаться всем, а уже потом решу, что делать.
– Да сжечь ее, и поделом, чтоб другим неповадно было! – раздался женский голос из‑за ряда голов.
Толпа одобрительно зашумела, но быстро стихла. Петра побаивались – не так, как мою бабушку, но спорить с ним тоже хотели не все.
Я подняла глаза к небу. Мне дадут высказаться, но что я скажу – «простите и отпустите»? Вот и все, на что я способна под клятвой.
– Лукерья, тебе слово, – сказал Петр.
Я опустила голову и изобразила скучающий вид, чтобы не выдать свое волнение.
Тетка аж затряслась от охватившего ее возбуждения. Сделала шаг вперед и ткнула пальцем в мою сторону, обращаясь к людям:
