Целительница из Костиндора

– Уходи, старая, – сквозь зубы прошипела Лукерья. – Девку твою больную замуж никто не берет, так она на чужого мужика позарилась! Околдовала его, проклятая! Все знают – околдовала!

Я со стоном приподнялась, помогая себе левой рукой. Правая кисть распухла и не двигалась, да и лицо, кажется, заплыло. Или же зрение по какой‑то причине ухудшилось, или удары в лицо были сильнее, чем я чувствовала.

Оправдываться перед соседками сейчас не было никакого смысла. Меня не услышат, мне не поверят. Не знаю, что Кузьма рассказал своей жене, но ему она верит больше, чем кому бы то ни было.

– Прокляну! – В крике моей бабушки слышалось отчаяние. – Пошли все прочь, иначе прокляну!

Я не видела – чувствовала, как женщины отступают. Их голоса становились тише, а ругательства уже не были такими уверенными.

– Ты что это, старая, удумала? – Лукерья наступала на мою бабушку.

Я сжалась в комочек, моргнула, и зрение прояснилось. Теперь я видела, что бабуля вооружена граблями, платок висит на шее, а седые волосы всклокочены. От слез пыль на ее лице размазалась дорожками. Костлявые руки изо всех сил сжимали черенок.

– Пошла отсюда! – Бабушка замахнулась граблями на Лукерью.

Тетка моя дурой не была и мать свою боялась. Не уважала, не любила, просто боялась.

На ее месте любой здравомыслящий человек, услышав от моей бабушки «Прокляну!», дал бы деру из деревни и никогда не возвращался.

Зло настроенные соседки, подружки Лукерьи, растеряв всю свою воинственность, разбежались и теперь наблюдали за происходящим из‑за высоких заборов.

Лукерья отвернулась от матери. Бросила на меня колючий взгляд и сплюнула:

– Сдохнешь, будь уверена. И бабка тебе не поможет. Пакость вонючая.

Я уронила голову на землю. Со слезами на глазах прижимала к себе раненую руку и рыдала в голос, уже не сдерживаясь.

Вчера ночью Кузьма ползал передо мной на коленях и умолял помочь. Так просил, что я не могла отказать, за что и поплатилась.

Конечно, ни о какой близости с ним и речи не было.

Но почему он всем солгал?

Женщины ушли, испугавшись гнева моей бабушки, но я знала, что для меня еще ничего не кончено и уже ничего не будет как раньше.

Не камнями забьют, так задушат. Не задушат, так утопят. Не утопят, так сожгут.

Знать бы, что именно Кузьма сказал Лукерье, так ведь не признается.

Ну а его тайну я сохраню. Я поклялась молчать.

– Аннушка, золотце мое. – Бабушка отбросила грабли и опустилась передо мной на колени. – Вставай, милая, вставай. Пойдем домой, не бойся. Ничего больше не бойся.

Я слышала ее как сквозь толщу воды. Ревела раненым зверем, со слезами вымывая из души всю боль и весь стыд. Позор, которому меня подвергли, деревня не забудет еще долго.

– Бабушка, – я проглотила ком слез, – я ничего не сделала! Веришь мне? Между мной и Кузьмой ничего не было!

– Верю, я тебе верю. – Бабуля вытерла мои мокрые щеки маленькими ладонями. Пальцами, похожими на крючки, поправила мои растрепавшиеся волосы, обхватила лицо.

В ее глазах клубилась тьма. Я знала, что за этим следует, и мгновенно успокоилась. Скорее, для видимости, чтобы бабушка не натворила плохого.

– Бабуль… – Я шептала так, чтобы никто не услышал. – Ты что?.. Ба, не надо.

 

ГЛАВА 2

 

Старушка моргнула, тьма рассеялась, и глаза вновь стали белесыми. Такие почти ничего не видят, только различают очертания предметов. В возрасте моей бабушки это нормально – быть почти слепой.

– Они не стоят того, – просила я, мотая головой. – Не нужно!

– Ничего‑ничего, все хорошо. – Сухонькие руки стиснули меня в объятиях. – Пойдем домой, Аннушка.

Я брела по деревне в тишине. Едва переставляла ноги, хромая на раненую. Баюкала вывихнутую руку, пальцы на которой посинели. Бабушка вылечит, не сомневаюсь. Синяки и ссадины пройдут, но что делать с душой?

Ее порвали в клочья. Раскидали под ноги деревенским, растоптали. И сегодня, да и многие годы спустя, в каждом доме будет обсуждаться блудливая девка, которая уводит чужих мужей.

Я и без того друзей не имела, а теперь со мной и разговаривать не станут.

Жалея себя, я остановилась посреди дороги. Прислушалась к шепоткам, доносящимся со всех сторон. Меня обсуждали, никаких сомнений.

Вскинула голову, посмотрела вперед. Туда, где на горизонте от земли и до самого неба тянулась Туманная завеса. Черная, как смоль. Непроглядная, как ночь. Со стороны похожая на стену дождя, с той лишь разницей, что никогда не движется. Словно застыла навеки.

– Ты не переживай, милая. – Бабуля приобняла меня за талию, и я поморщилась: даже легкое касание через платье отзывалось тупой болью в ссадинах. – Тебя больше не тронут. Не посмеют.

Впереди показался наш дом, расположенный на опушке леса сразу за деревней. Только бы дойти до него, спрятаться за стенами и больше никогда не выходить наружу.

Бабушка помогла мне преодолеть крыльцо. Я ступила на валяющуюся дверь, и та хрустнула. Тонкая, ненадежная. Сделанная абы как Митькой за бутылку спиртовой настойки.

В кухоньке, где на плите уже давно закипела вода в чайнике, а тесто в миске на столе поднялось, у стены располагался узкий топчан, застеленный ватным одеялом, с плотно набитой пухом подушкой.

С потолка свисали пучки трав – сушеных и свежих, собранных мною вчера. Знала бы, что сегодня придется лечить порезы, набрала бы ромашки.

Я присела на край топчана. Головокружение не давало сосредоточиться на старушке, которая суетливо доставала из чулана мешочки с травами, баночки с мазями и пузырьки с настойками.

Снова затошнило, и я легла. Туман перед глазами рассеялся, легкие вновь наполнились воздухом.

– Ба, я ничего не сделала, – шептала я.

Почему‑то сейчас для меня важнее всего было объяснить родному человеку, что я и правда не виновата. Только ей, моей бабушке, а остальные пусть горят в аду.

– Раздевайся‑ка, – попросила она, выставляя снадобья на стол.

Я поднялась, медленно и осторожно. Правая рука не слушалась, а одной левой стянуть с себя платье у меня не вышло бы.

– Резать надо, – сказала я, и из глаз снова брызнули слезы.