Целительница из Костиндора

Бабушка засеменила ко мне. Ножом вспорола ткань моего единственного нарядного платья – белоснежного, в синий цветочек. Я надела его сегодня, чтобы пойти в деревню за мукой. Лучше бы сняла сразу, как только домой вернулась.

– Новое сошьем, – успокаивала меня старушка. – Еще красивее и пышнее. Ни у кого такого не будет!

Я ахнула, увидев свое оголенное тело. По коже расплывались фиолетовые пятна. Рана от гвоздя сочилась кровью, на нее налипла грязь и частички травы.

Бабушкины глаза вновь налились чернотой.

– Зато жива. – Я подняла глаза и посмотрела в лицо бабуле. – Я живая, ты меня спасла.

Старушка отложила нож. Ушла к печи, набрала в таз теплую воду. Принялась обмывать ссадины мягкой мокрой тряпочкой, а в глаза мне больше не смотрела.

– Я уже старая и скоро умру. Ты должна уметь защитить себя, понимаешь? Меня боятся, а тебя нет. Так быть не должно.

Я кивнула, морщась. Промывка ран и царапин приятной не была.

– Я уйду отсюда, – с горечью проговорила я. – Куда угодно, но уйду! Здесь мне жизни больше не дадут.

– Ты должна рассказать людям правду. Что случилось с Кузьмой? Почему он оклеветал тебя?

– Не могу сказать. Даже тебе.

– Клятву дала. – Старушка понимающе вздохнула. – Я по молодости так же ошиблась. Поклялась молчать, да пожалела потом. Тот человек, которому я помогла, всю деревню вырезал, а я не смогла о нем рассказать.

Я вздрогнула и широко распахнула глаза.

– Ты не говорила мне ни о чем таком, ба…

– Не могла, знаешь же.

– И до сих пор не можешь?

– Нет. Пока он жив – нет.

Я сама наложила на рану в бедре вонючую зеленую кашицу и замотала чистой тканью.

Бабуля права: жить ей осталось совсем недолго. Она уже намного меньше спит, да и засыпает перед самым рассветом. Тело перестает слушаться, зрение становится хуже, ноги то и дело подкашиваются. По утрам все дольше сидит у окна и смотрит на Туманную завесу.

Я останусь совсем одна среди людей, жаждущих забить меня до смерти. Раньше они на меня просто не обращали никакого внимания, а теперь их радости нет предела: я нарушила закон, установленный старостой, а значит, должна понести наказание.

Сейчас, пока бабушка со мной, мне ничего не грозит, но ей осталось совсем чуть‑чуть. Может быть, день, а может, год.

Поздним вечером я лежала на своем топчане, отвернувшись к стене. Слушала, как в печи шипят поленья, пожираемые пламенем. В жаркие дни незачем было ее топить, и обычные люди печи не топили, но нам с бабушкой нужно сушить травы.

Впрочем, зачем они нам теперь? Раньше к нам каждый день приходили соседи: кто с сыпью, кто с жаром. Кто с чем. Бабушка может избавить от любой хвори. За лечение платили едой, и мы никогда не нуждались. Даже в годы, когда урожай погибал, у нас всегда была пища.

А теперь? Кто придет к целительнице, чью внучку едва не убили на глазах у всей деревни?

Только кто‑то отчаянный. Кто‑то, кто не боится, что старуха его отравит.

Внезапно поднявшийся ветер бросил в стекло ветку. Мои воспаленные нервы не выдержали, и я подскочила на месте. Заозиралась по сторонам, а когда глаза привыкли к темноте, слезла с топчана.

Прошлепала босыми ногами к бабушкиной комнате, прислушалась к хриплому дыханию. Бабуля не спит, я это знала, но все равно постояла еще несколько мгновений, чтобы убедиться, что она пока жива.

Я теперь часто так делала.

Вернулась к постели. Ветер завывал в печной трубе, всполохи огня плясали на стенах.

В стекло снова что‑то стукнулось и брякнулось на завалинку, а следом послышалось царапанье в дверь. Днем мы прислонили ее к проему: отремонтировать самостоятельно будет сложно, а просить мужиков из деревни уже не получится. Никто не согласится.

За дверью совершенно точно кто‑то был. От страха перехватило дыхание, а волоски на руках встали дыбом.

Я услышала, как заворочалась на своей кровати бабушка, и в этот момент царапающий звук повторился.

– Анка! – ворвался в темную комнату сиплый шепот.

Я расслабленно выдохнула, узнав по голосу свою подругу. Да даже не подругу, а просто единственного человека из деревни, который не смотрел мне презрительно вслед. Раньше такой была и тетка Лукерья, но теперь от нее мне доброты не ждать.

– Ты спишь? – Софья настойчиво царапала дверь.

Я юркнула к узенькому проему, осторожно отставила дверь в сторону и вышла на улицу.

– Не спишь, – радостно улыбнулась Софья.

В лунном свете ее золотистые волосы переливались серебром, а темно‑зеленое платье казалось черным. Но я знала, какого цвета оно на самом деле: у Софьи кроме него другой одежды было немного. Это зеленое она надевала и на гулянки, и на похороны.

– Ой!

Подруга наконец заметила, как я выгляжу: в тонкой сорочке, под которой множество повязок, а лицо сине‑фиолетовое и заплывшее. Благо хоть глаза открылись: бабушкины мази творят чудеса.

– Как же они тебя…

– Все нормально, – прервала я ее. – Почти не болит.

Подруга поджала пухлые губы, нервно затеребила косу. На какой‑то миг мне показалось, что Софья чувствует себя виноватой за то, что со мной произошло, но я отогнала эту мысль. С чего бы ей быть виноватой?

– Ты пришла узнать, как у меня дела?

Я надеялась, что вопрос не прозвучал грубо, но, чтобы смягчить его, улыбнулась. Вымученно – разбитые губы полоснуло болью.

– И да, и нет. – Софья уставилась на меня, не мигая. – Хочу попросить у тебя такую же настойку. Ну… которую ты Кузьме подлила.

Я нахмурилась. Знала, что подруга влюблена в Митьку, а тот о женитьбе и слышать ничего не хочет. Мужику под сорок лет, скоро на погост, а Софья в свои восемнадцать цветет и пахнет. Но сердцу не прикажешь, и убедить подругу в том, что Митька ей не пара, невозможно. Я неоднократно пыталась.

– Какую еще настойку, Софья? – сквозь зубы прошипела я.

– Любовную. – Подруга захлопала невинными глазами. – Ты ж знаешь, как я Митяя люблю, а он… Помоги мне, Анка! Да если б я раньше знала, что ты можешь приворожить кого, я б сразу попросила!

Я опасливо обернулась на дверь, прислушалась: ни шороха, ни звука. Бабуля, может быть, уже заснула, и будить ее ни к чему. Я соскочила с крыльца и утащила Софью за ворота.