Демонология по Волкову. Сноходцы

– Думаю, Он хотел научить вас любить себя, Алиса, – произнес отец Димитрий, справившись с эмоциями. – Из всего, что вы мне рассказали, я вижу главное: вы сами себя не любите. Вы считаете свое рождение ошибкой. Люди приходят в этот мир с разными целями. И не всегда их рождение ознаменовывается бесконечной любовью и нежностью. Их бросают матери, иногда прямо в роддоме. Иногда в мусорный бак. Но для каждого человека его рождение – чудо, его жизнь – бесценный дар. Так уж заведено, то ли природой, то ли Богом. Вы же будто считаете себя неполноценной без чужой любви. Ищете снаружи доказательства того, что живете не зря, а должны искать в себе. Неважно, любит ли вас мать, любит ли вас Леон, вы удивительны сами по себе. И только вы знаете, чего заслуживаете на самом деле. Я бы сказал, что Бог вас любит, но, думаю, для вас это не аргумент.

Алиса хмыкнула, ничего не говоря.

– Полюбите в первую очередь себя. Вы – самое дорогое, что у вас есть.

Алиса снова промолчала. Понимала, что ей нужно время, чтобы задуматься над словами священника. Раннее утро в мрачном зимнем лесу рядом с проклятой церковью – не лучшее для этого место.

– Как‑то не очень вяжутся ваши слова с библейской мудростью «возлюби ближнего своего», – только и сказала она.

– «Как самого себя», – добавил отец Димитрий. – Так звучит эта фраза полностью. Евангелие от Матфея. И предполагает она, что себя вы уже любите, Алиса. Быть может, вам будет ближе мудрость не библейская, а самолетная? Сначала маску себе, потом – другим.

Алиса не сдержала усмешку, бросила взгляд на скрывающееся за деревьями здание.

– Знаете, в церкви я была уже дважды, а вот на самолете ни разу не летала.

Отец Димитрий улыбнулся в ответ, затем вздохнул, поддерживая закрытие сложной темы:

– Пойдемте к машинам? Неизвестно, сколько Леон пробудет внутри, а здесь холодно.

Алиса кивнула, сунула салфетку в карман и направилась следом за священником.

***

Когда шаги Димы и Алисы стихли, Леон впервые со вчерашнего утра позволил себе выдохнуть. Он даже не предполагал, сколько моральных сил требует от него присутствие Алисы. Понимал, что ведет себя с ней как последняя сволочь, но по‑другому было нельзя. Он и так причинил ей слишком много боли, не хотел добавлять еще. Ему осталось несколько дней. Семь‑восемь, десять максимум. И после этого он умрет. Нет больше иного выхода, Падальщики придут за ним. Он умрет, а Алиса останется жить. И либо она в этот момент будет ненавидеть его, может быть, его смерть даже принесет ей облегчение. Либо она еще несколько лет, а то и всю жизнь, будет страдать от того, что тот, кого она любила, кто любил ее, погиб, и она ничем не смогла помочь. Леон хотел, чтобы она осталась с первым вариантом. Да, сейчас ей будет больно, дней семь‑восемь, максимум десять, но что такое десять дней по сравнению со всей оставшейся жизнью?

А в том, что Алиса простит его, если он расскажет ей правду, Леон не сомневался. Если расскажет, что не хотел влюбляться в нее, что вообще не думал, что в нем еще могут возникнуть какие‑то чувства, она простит. Потому что больше всего на свете Алиса нуждается в любви, и, если он даст ее ей, она забудет обо всех его первоначальных планах.

Говорить ей все эти мерзкие вещи, что он говорил, было сложно. Делать вид, что она ему безразлична, еще сложнее. Вести себя так, как он вел, почти невозможно. Потому что в последний раз он вытворял такие вещи, когда ему было восемнадцать. Когда он еще не был знаком с тьмой, был человеком. И Леон отпустил поводок. Оказывается, тот восемнадцатилетний безбашенный пацан все еще жил в нем. Был задавлен тьмой и опытом прожитых лет, но не умер тогда, под тем деревом. Это он легко мог давить старушек на тротуаре, не переживать из‑за того, что обидел близких, и делать вид, что девушка, в которую он влюблен, его раздражает. За тринадцать прошедших лет Леон сильно повзрослел, и тот пацан был ему противен, но сейчас приходилось прятаться за его спиной.

Когда шаги стихли, Леон снова взял зеркало, прислонил к книге, перечитал текст. Все было именно так, как сказал Дима. Кто‑то извратил сказание об исцелении Неемана, заменил семь омовений на пять. В этом определенно был смысл, но пока Леон его не понимал. Осторожно пролистав остальные страницы, Леон убедился, что кровавый отпечаток был лишь на одной.

Оставив книгу и зеркало, он поднялся, осмотрелся. Крипта была пуста, вряд ли здесь он найдет еще какие‑то подсказки. Тут хранили только книгу. Очень хорошо хранили, под двойной защитой: ящик мог открыть человек, никогда не касавшийся тьмы, книгу листать, наоборот, лишь тот, кто с ней знаком.

Леон выбрался наверх, медленно прошелся вдоль алтаря, заглянул в исповедальни. Здесь было много всего и одновременно ничего, что выделялось бы, за что Леон мог бы зацепиться. Пожалуй, сейчас ему пригодилось бы немного тьмы, чтобы она указала на то, что он упускает из виду.

А впрочем… Что его останавливает? Ему осталось немного, и впереди больше нет надежды на спасение, так почему он бережет себя? Теперь Леон может черпать столько тьмы, сколько в него влезет, не оглядываясь на себя, не думая, как на нем это скажется. Не переступить черту, чтобы не навредить другим, – да, но себя можно больше не беречь.

Леон резким движением скинул с плеч пальто, не заботясь о том, что оно упало в многолетнюю пыль под ногами, вытянул руку и коснулся раскрытой ладонью стены.

Здание было пропитано тьмой. Кажется, владелец кафе упоминал, что церковь собирались реставрировать? Теперь Леон понимал, что это было невозможно. Ему даже не пришлось давать разрешение, тьма прорвалась к нему как вода через павшую плотину. Образы замелькали один за другим, каждый бил под дых, но высвечивал в голове картинку.

Сначала Леон увидел ту же церковь, но не заброшенную, как сейчас, а в полном ее мрачном величии. Она уже не была настоящей, ею овладела тьма. Люди бросили ее, отказались, и нашелся тот, кто перевернул все с ног на голову. Стены мерцали в переливах свечей, окна сияли витражами, с фресок смотрели не святые, а странные, искаженные фигуры. Пол был усыпан густым черным песком, поглощающим свет.

Посреди большого помещения стоял высокий мужчина. Его длинное одеяние из грубой ткани волочилось по полу, а руки, обнаженные до локтей, были испачканы чем‑то, похожим на кровь. Его лицо, худое и изрезанное глубокими морщинами, было обращено к алтарю, на котором стоял сломанный крест.

Вокруг колдуна столпились люди – мужчины и женщины в рваной одежде, с потупленными взглядами. Их лица казались мертвенно‑бледными, но глаза горели фанатичной преданностью. Они держали в руках свечи из черного воска, но пламя было странным, изломанным, будто отказывалось гореть ровно.

Мужчина начал произносить слова, звучавшие как шепот и гром одновременно. Эти слова Леон не мог разобрать, но каждая фраза отзывалась у него в груди острой болью. Люди вокруг начали медленно опускаться на колени, их свечи гасли одна за другой, а комната погружалась во мрак.

На алтаре рядом с крестом появился предмет, которого там не было мгновение назад. Большая чаша из черного камня, в которой плавала густая красная жидкость. Мужчина поднял руки, и свет вспыхнул ярче. Люди вокруг застонали, как будто каждое его слово вытягивало из них жизнь. В руках мужчины Леон вдруг разглядел младенца мужского пола, абсолютно голого. Мужчина погрузил ребенка в чашу с кровью, окунул его с головой.

Алтарь начал дрожать, крест на нем вспыхнул ослепляющим пламенем. Пол в центре церкви будто раздвинулся, открывая черную бездну, из которой доносился страшный вой. Леон почувствовал, как сердце ускорило ритм, а воздух вокруг превратился в расплавленное олово.