Дракон из черного стекла

Никс узнала его. И он, конечно же, тоже. В такие моменты между ними не было секретов. Обрывки воспоминаний от Никс быстро замелькали перед ним.

Этот символ был даром, который Никс получила от разума орды рааш’ке – прямо перед тем, как тот был уничтожен. Это была карта, превращающая намерение в цель, придающая обуздывающему напеву силу физического воздействия.

Не в силах ничего с собой поделать – а может, и подпитываемый самыми темными желаниями Никс, – Даал потянулся к этой звезде, падая мимо нее, словно утопающий, готовый ухватиться за что угодно, только чтобы удержаться на плаву. И от этого легкого прикосновения символ полыхнул ослепительным солнцем – только безмерно более ярким, чем то, что сияло в небесах.

Эта вспышка рассеяла тьму, выбросив его из темного колодца.

Даал вернулся в свое собственное тело, в себя самого, однако от сорвавшейся с поводка силы не было спасения. Она взрывом вырвалась из Никс, когда он навис над ней, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки.

Поскольку его пальцы все еще судорожно сжимали ее плечи, основной удар пришелся на предплечья, кости которых сломались сразу в нескольких местах. Отброшенный с кровати, он рухнул на твердые доски пола, сильно ударившись головой, отчего мир вокруг беспорядочно закружился.

Никс метнулась к нему, упав на четвереньки.

– Даал…

Он попытался дотянуться до нее, утешить, но руки не слушались, согнутые под какими‑то дикими углами. Мучительная боль полыхнула с новой силой, сузив мир перед глазами до булавочного прокола.

– Я сейчас приведу кого‑нибудь! – крикнула Никс, когда перед глазами у него окончательно почернело.

И бросилась прочь от Даала – а может, и от самой себя. Ее последние слова, полные вины и слез, последовали за ним в небытие:

– Прости меня…

 

* * *

 

Скакун Даала приземлился на лугу с сильным толчком, вернувшим его в настоящее. По обе стороны от него под мощные взмахи кожистых крыльев совершили посадку остальные четверо всадников. Наклонившись в седле, Даал потрепал влажную шерсть на шее своего летучего зверя.

– Спасибо тебе, Пиллар! – благодарно произнес он.

Тот скосил к нему свой большой черный глаз. По бархатистым лепесткам, обрамлявшим ноздри Пиллара, пробежала легкая дрожь, сопровождаемая тихим урчанием. Довольство собой и гордость можно было не только услышать, но и почувствовать. Дар, заложенный в крови Даала, был достаточно силен, чтобы все это ощутить. Он даже заметил легкое свечение в этих темных глазах, сияющих обуздывающим напевом.

Выгнув шею, Пиллар откинул башку назад, подставляя ухо, чтобы его почесали.

Даал не мог ему в этом отказать. Его пальцы нашли эти нежные места и запустили в них ногти, отчего Пиллар заурчал от удовольствия. А Даал опять почувствовал боль в предплечье. Шины сняли всего две недели назад. Этим утром его впервые сочли достаточно пригодным для того, чтобы поднять Пиллара в воздух.

Даал сожалел о том, что в последние месяцы ему приходилось пренебрегать своим скакуном, но он не осмеливался рисковать своей жизнью, летая в таком состоянии. Это была та же опасливая нерешительность, с которой Никс отдалилась от него. Они оба проявили беспечность, играя с огнем, сути которого по‑настоящему не понимали – не только в виде чисто физического акта, неуклюже переступив порог, к которому ни один из них еще не был готов, но и в обличье испепеляющего потока силы между ними.

Душевная боль в последующих словах Никс по‑прежнему ранила его: «Если б я не просто сломала тебе руки…»

Даал знал, что его смерть уничтожила бы ее. Такое чувство вины она не смогла бы пережить. К тому же его потеря стала бы ударом по их общему делу. Никс нуждалась в Даале не только как в друге. Ей требовалась сила, которую вложили в него Сновидцы. Он был инструментом, созданным специально для нее. И в порыве страсти они были очень близки к тому, чтобы разрушить этот инструмент.

Нельзя было рисковать, совершив нечто подобное снова.

Никс укрепила его в этой мысли, пока он выздоравливал: «Наши желания не имеют никакого значения – только не тогда, когда на другой чаше весов лежат все жизни в этом мире».

Даал никак не мог этого оспорить, даже если б и захотел. Поэтому промолчал – его язык был скован страхом не меньше, чем горем. Он все еще помнил, как беспорядочно падал в эту тьму у нее внутри. Все еще чувствовал на себе удар ярости, исходящей от этого ослепительно сияющего символа. Это раскаленным клеймом запечатлелось в нем, въелось в самые его кости.

Даал понимал, что его молчание в тот момент задело Никс, причинило ей боль. Она могла бы объяснить его замкнутость гневом, но это было не так.

Даал посмотрел в сторону трюма, в котором исчезла Никс.

«Она пугает меня».

И все же тем, что пугало его, были не необъятность ее силы или глубина ее страсти. Он знал, что не одна только Никс виновата в том, что произошло. И не один только обуздывающий напев заставил его переступить этот порог вместе с ней.

«Я хотел этого так же сильно, как и она».

Его взгляд задержался на двери, ведущей в трюм. Даал представил себе, как глаза Никс светились тогда в темноте, вспомнил тепло ее губ, когда он отдавал ей себя – полностью, без остатка.

Ему потребовались эти последние месяцы, чтобы принять более суровую правду.

«Я бы сделал все это еще раз».

И это пугало его больше всего.

 

Глава 3

 

Никс нетерпеливо мерила шагами просторную рулевую рубку «Огненного дракона», наблюдая за грозой, бушующей за ее протянувшимися дугой носовыми окнами. Ветер продолжал трепать и сотрясать стоящий на кильблоках корабль. Казалось, будто эта громада изо всех сил пытается сорваться с места и улететь прочь.

Что полностью соответствовало собственному напряженному состоянию Никс.

– Мы слишком надолго тут застряли, – пробормотала она себе под нос.

Эта жалоба была услышана Хиском, лишенным сана алхимиком, который служил на «Огненном драконе» механиком.

– По моему разумению, недостаточно надолго, дочка… Я с радостью проторчал бы тут еще один полный оборот вокруг солнца, чтобы привести эту старую птичку в порядок, прежде чем отважиться вылететь в раскаленное Пустоземье.