Громов: Хозяин теней – 2
Четыре дня.
Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где‑то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.
– М‑мёртвый… с‑совсем м‑мёртвый, – сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.
– А то, – согласился Еремей. – И ты, падла, виноватый…
– Я? – удивление искреннее. – Я нет…
– Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… – Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.
А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.
И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:
– Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.
Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой‑то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.
В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.
Потом меня отмывали.
И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.
Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной – а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться – стал вполне себе аргументом.
Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с Савкой, скорее из любопытства:
– А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! – я не узнал, кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. – Потому как если не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…
Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук затрещины был звонким, а голос – характерным:
– Разошлись вы, отроки… – прогремело на заднем дворе. – Помолимся за душу…
В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там‑то уже ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на радость тем, кто пришёл поглядеть.
Горело…
Не знаю. Не видел. Моё дело было – тихо и ровно лежать в узкой нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб под меня сделана. Что‑то в ней и прежде возили, явно незаконное, но мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под китом.
Еремей сверху сена кинул.
Шинель свою…
Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.
– Славный был парень, – голос Сургата заставил меня застыть. И дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.
Живой!
– Соболезную… ты поэтому уезжаешь? – осведомился он деловито. – Слыхал, ты на паспортную книжицу заявление в управу подал.
– Подал. А ты собаку завёл?
– Собаку?
Вот точно паскуда. Собаку… не тот Сургат человек, чтоб с собаками возиться. Да и кто собаку на похороны тащит?
– Это так… безделица… один знакомый одолжил. Так и сказал, пригляди, друг сердешный, за животинкою, чтоб не потравили ироды какие аль с голоду не подохла. Животинка славная. Учёная. Умная – страсть. Что там в телеге‑то?
– Так… приютская. Может, мясо возили, может, ещё чего. Машины‑то у них такие, что того и гляди развалятся.
Я вдруг ощутил, что собака рядом, что кружится она возле телеги, явно пытаясь вынюхать… меня?
– Вот сложный ты человек, Еремей… подозрительный… сказал бы, что бумаги надобны, неужто не сделали б? Да с поклоном принесли бы паспорт и сразу бессрочный, как оно офицеру положено…[1] а ты к уряднику, заявку… они ж её месяц мурыжить станут. Пока телеграмму отобьют в столицы, пока там в архивах бумаги твои подымут, пока третье да четвертое чего… оно тебе надо?
– Зато настоящие будут.
– Так и эти настоящие. Бери‑бери, не стесняйся… как есть твои. Можешь даже глянуть, что и фотография та, которую подавал.
Это Сургат намекает, что у него и в полиции связи имеются?
– Я не враг тебе, Еремей.
– Да ну?
– Не спорю, всякое меж нас случалось… сидеть.
Это уже собаке, которая сунулась было в телегу, но зафыркала и зачихала.
– Табачок? – уточнил Сургат.
– Так… в карманах лежал. Небось, рассыпался… экий я невнимательный. Но собачонку попридержи, а то ещё попортим животинке нюх, потом тебе претензию выскажут. А всякое случалось, это да… ты, мнится, дела в порядок ныне приводишь.
– Уже привёл, Еремеюшка. Уже… а то оставайся, а? Будем жить, дружить, добра наживать. Прям как в сказке. Я тебя не обижу. Я не Мозырь, что бы ты там себе ни надумал.
Это верно, не Мозырь. И… и не удерживаюсь, позволяю тени выбраться. Очень уж хочется поглядеть на Сургата. Вот остатки души готов в залог поставить, что ни на секунду он в мою скоропостижную кончину не поверил.
[1] Бессрочные паспорта, которые именовались «вид на жительство» выдавались дворянам, купечеству, чиновникам, отставным офицерам и потомственным почётным гражданам, тогда как мещане и крестьяне довольствовались паспортами, действовавшими пять лет или год (в зависимости от благонадёжности гражданина).
