Хозяйка старой пасеки – 2

А вот тебе бы стоило бы перестать витать в романтических облаках. Этот… сухарь ни на какие эмоции, кроме «надо» и «должен», не способен – и от других требует того же. Впрочем, чего я хочу от пятнадцатилетней девушки, не видевшей ничего, кроме родительского дома и романов?

– Что‑то не похоже. – Варенька извлекла из складок одежды надушенный платочек. Встряхнула его – ткань расправилась и тут же повисла мокрыми складками. – Дай‑ка сюда. У тебя теперь все лицо в чернилах.

Я подчинилась, не желая видеть, во что моя несдержанность превратила черновик письма к князю Северскому. Впрочем, все равно переписывать набело.

– Вот, так куда лучше. – Графиня грустно оглядела испачканный в чернилах платочек. – Жаль, у меня нет благословения. Говорят, тогда бы он сам очистился.

– Давай пока замочу.

Я сунула платочек в чашку из сервиза, почему‑то стоявшего в книжном шкафу. Варенька создала в нее воды. Но зря я надеялась, что, отвлекшись на повседневные мелочи, она забудет о романтических бреднях.

– Посуди сама. Стоило появиться Сергею… господину Нелидову, и Кир стал за мной хвостом ходить. Это понятно, он все же мой старший родственник и должен оберегать от неподходящих… – Она вздохнула. – Но, как только ты наняла управляющего, все внимание обратил на тебя.

Я пожала плечами, не желая продолжать тему. Варенька снова вздохнула.

– Как жаль, что благородные молодые люди становятся… прислугой.

– Не понимаю, – покачала головой я. – Твой кузен тоже служит, но, насколько я могу судить, это, наоборот, возвышает его в глазах общества.

Она всплеснула руками.

– Ну ты сравнила! Кир служит государыне. Его избрали дворяне уезда, доверив надзор за порядком. Жалование – лишь дополнительное вознаграждение его усилий. А господин Нелидов, – она понизила голос, будто говорила о чем‑то неприличном, – пошел к тебе в услужение за деньги. Все равно что графу стать сидельцем в купеческой лавке!

– Графу иной раз приходится и гувернером становиться, – припомнила я рассказ Стрельцова о своем воспитателе.

– И что ж в этом хорошего?

– Лучше, чем голодать.

– Маменька всегда говорила, что честная бедность лучше унижения, – не унималась Варенька.

– И лучше, чем допустить, чтобы из‑за твоей гордыни голодали твои близкие.

Она кивнула.

– Да, у него на руках мать и сестра, и, с другой стороны, это так благородно – пожертвовать собой ради тех, кто дорог. Глаша, а он тебе нравится?

Опять!

– Если ты о Нелидове, то он производит впечатление отлично образованного и хорошо воспитанного молодого человека. Надеюсь, что его теоретические знания хорошо покажут себя и на практике.

– Ах, я не о том! Ну… ты понимаешь. Как мужчина.

Я вздохнула. Помедлила, выбирая выражения поприличней.

– Единственный контекст, в котором я сейчас способна рассуждать о мужчинах, – к какой работе бы их припахать.

– Припахать? – вздернула бровки Варенька. – Ты же не хочешь заставить Сергея ходить за плугом! Это было бы… чересчур!

– Хватит, правда. – Я начала терять терпение. Так себе у меня оказалось терпение в этом теле. – Я понимаю твое желание поговорить о молодом человеке, который тебе нравится, но…

– И вовсе он мне не нравится! Мое сердце навсегда отдано Лешеньке!

– Тем более. Давай все же займемся письмами.

Я взяла перо и, не удержавшись, потерла руку: мышцы сводило. Вроде бы после той кучи писанины, к которой я привыкла на работе… впрочем, это я привыкла, а не прежняя Глаша. Да и перо – не шариковая ручка, все равно что голым стержнем писать.

Варенька надула губки, склонилась над бумагой, но долго не выдержала.

– И все равно ты нравишься Киру.

– Тогда ему лучше бы поискать другие способы выразить свою симпатию, – отрезала я.

До графини все же дошло, и она, наконец‑то, занялась делом. Какое‑то время тишину нарушал только скрип перьев. Когда Стеша постучала в дверь, зовя на ужин, у меня ныли спина и рука, но письма к соседям лежали на столе аккуратной стопкой – прямо с утра можно будет послать мальчишку на почту отправить их.

Мужчины то ли нашли общий язык, то ли заключили временное перемирие, потому что за ужином они болтали довольно дружелюбно – пока все внимание, как всегда, не перетянула на себя Марья Алексеевна с ее байками о бурной молодости. Оставив девочек прибираться, я с помощью Герасима сняла с огня воск и укутала его ветошью, предназначенной генеральшей на выброс. Шерстяная моль воску не повредит, а чем медленней он будет остывать, тем больше грязи успеет осесть вниз – хотя все равно придется для очистки перетапливать повторно.

Разобравшись с этим, я вернулась в кабинет: общества на сегодня оказалось чересчур. Открыла сундучок‑сейф, скромно стоявший в углу. Поверх бумаг лежала бутылка с жидкостью, по цвету похожей на коньяк, но к древесно‑дубовым ноткам добавлялся явный аромат карамели и ванили. Ром?

Я с сомнением покрутила бутылку. Полкан, пробравшийся за мной в кабинет, поднял голову с лап и тявкнул, будто разрешая. Что ж, поверю.

Я плеснула немного в чашку от сервиза – кажется, становилось понятно его истинное предназначение. От желудка растеклось тепло. Помедлив, я все же сунула бутылку в шкаф за чайник – а то выхлещу все и начну орать «пятнадцать человек на сундук мертвеца». Вынула из сундучка пачку тетрадей. Развернула первую. Дневник.

«Раскрыли омшаник».

Омшаник? Не помню, чтобы я видела на пасеке что‑то подобное. Впрочем, может, плохо смотрела: все мое внимание было сосредоточено на пчелах. Если он похож на обычный деревенский погреб – поросший травой холм с дверцей – да на краю луга, я могла просто его не заметить. В любом случае к тому времени, как он мне понадобится, может и сам найтись.

«Из четырех дюжин отправленных на зимовку семей жива лишь дюжина. Объявил мужикам, что плачу пять змеек за каждый указанный рой. Однако едва ли в этом году удастся восполнить пасеку. Не стану падать духом – видимо, такова воля Господня».

И я не стану падать духом. У меня есть с чего начинать, и это уже немало. Кстати, после пересадки пчел опустевшую колоду можно будет разделить на несколько частей и использовать как приманку для роев – ее стенки уже пропитаны прополисом и воском, и запах получится самый подходящий.

Я подтянула к себе чистую тетрадь. Пора заводить ежедневник: от бесконечных «надо» и «хорошо бы» уже сейчас начинала болеть голова и хотелось опустошить бутылку, чтобы не думать.