Хозяйка старой пасеки – 2
«Знаток пчел может составить себе такой чистый доход, какового с большим трудом и издержками никакая другая отрасль хозяйства доставить не может. Если бы не пчелки, не знаю, как бы я справлялся со всеми Наташиными прихотями. Еще и Павлуша. Говорят, карьера гвардейского офицера весьма почетна и со временем станет прибыльна, но покамест вижу одни расходы».
«Люди как пчелы – одни добрые и тихонравные, другие злые и вороватые, третьи плохие и глупые. К печали моей, дочь, что составит счастие какого‑то чужого молодца, принадлежит к первой породе, а сын, который должен бы стать мне надеждой и опорой в старости, кажется, к третьей».
Стрельцов называл Павла своим другом. Интересно, отец ли судил неверно или исправник настолько же неразборчив в выборе друзей, как и невест?
«Павлуша опять проигрался. Вспоминаю юность свою и стыжусь, сколько горя принес я бедным родителям моим. Жаль, не упасть сейчас перед ними на колена, не попросить прощения. Даст бог, и Павлуша образумится – доживу ли я до того дня?»
Глаза защипало – иногда лучше не знать, что будет потом. А может, правы были оба – и отец и Стрельцов? Может, случившееся с семьей изменило и Павла?
«Отослал Павлуше три тысячи. Пришлось занять у Медведева в счет будущего медосбора».
«Вернул две тысячи вдове Северской. Занял пять тысяч у Кошкина».
Я ругнулась, подтянула к себе еще один лист. Разделив его напополам, разметила дебет с кредитом и начала записывать.
«Наташенька плачет третий день. Заложил участок леса у медвежьего оврага. Кабы не пчелиный мор, может, и выкрутились бы.
Лист начал заполняться цифрами. Похоже, тетка не обманывала, когда говорила, что от родителей Глаше остались едва подъемные долги. А потом два «эффективных менеджера» сделали все, чтобы добить имение. Уж не собирался ли Савелий перекупить его за бесценок, а то и вовсе жениться на Глаше и получить его даром? Тогда сговор с умным и хватким купцом ему был вовсе не на руку.
«Беда пришла откуда не ждали: Глашенька сбежала из дома. Оставила записку, что собирается венчаться с Заборовским».
Вот, значит, как звали того гусара, что до сих пор оставался для меня безымянным.
«Наташа слегла. Только и твердит, что дочь нас опозорила и теперь не показаться в свете. И правда, что скажут соседи?»
Кулак сжался будто сам по себе, треск бумаги заставил опомниться. Я разгладила надорванный лист, снова углубившись в строчки.
«Думал всю ночь. Может, зря я возвожу напраслину на Заборовского. Глашенька красавица, скромница и хозяйкой будет чудной – немудрено потерять голову. Да только, ежели признавать этот брак, нужно передавать приданое по росписи – а приданое‑то все заложено. Чем бы выкупить? Написал ему ничего не скрывая, как на духу. Если я в нем ошибаюсь – готов искренне повиниться. Если же нет… не в первый раз супруги разъезжаются, поняв, что брак не оправдывает их ожиданий».
Читать дальше, зная, чем все кончится, было невыносимо, не читать – невозможно.
«Глашенька вернулась. Никого не узнаёт, глаза пустые. Только и твердит: “Все неправда”. Во сне кричит, просит прощения. Сердце разрывается».
Я захлопнула тетрадь – пыль полетела в лицо. Стерла рукавом и ее, и навернувшиеся слезы. Это не моя история, но почему же так больно, будто случилось со мной? Я сунулась в шкаф за бутылкой, отхлебнула прямо из горла, закашлялась.
Нет. Я – не та бедная девочка, которая не смогла пережить чужую подлость. Я взрослая женщина, и я справлюсь. И с подмоченной репутацией, и с соседями, и с долгами.
А сколько их вообще? Сколько из них до сих пор висит на имении и сколько процентов накопилось за эти годы? Почему, ну почему здесь никто не делает расписок в двух экземплярах! Может, кроме дневников, в сундуке найдется хоть что‑то о финансах! Я сама никогда не была идеальной хозяйкой, планирующей бюджет заранее, – положа руку на сердце, было бы там что планировать. Но здесь…
Я вытащила из сундука все тетради. Вот она! «Домовая книга». Хоть бы отец Глаши был достаточно аккуратен, если не в ведении хозяйства, то с записью долгов.
Свеча догорала, когда я подвела черту под своими записями. Пересчитала еще раз, не желая верить себе.
Двадцать тысяч отрубов! На момент гибели Глашиного отца долги имения составляли двадцать тысяч отрубов.
Я все же не выдержала – ткнулась лицом в сложенные на столе руки и разревелась. Слезы никак не хотели останавливаться, и я плакала и плакала, пока не уснула.
Кто‑то подхватил меня на руки.
– Что с ней? – ахнул голос Вареньки.
– Умаялась, бедняга. – А это, кажется, генеральша.
Я попыталась открыть глаза, но лица коснулось теплое дыхание.
– Тш‑ш… Спи. Все будет хорошо.
В сильных руках было так спокойно и уютно, что я едва не всхлипнула, когда они выпустили меня.
– Я помогу Глаше раздеться, Кир. Ступай.
Чувствовать себя ребенком, с которого стаскивают одежду, было жутко неудобно, но проснуться не получалось – вроде и выпила совсем немного, а глаза не открывались. Слишком много дел, слишком много эмоций, разум, похоже, просто решил на время.
– Какая же ты все‑таки худенькая, Глашенька! Надо непременно тебя откормить!
– Главное, чтобы не на убой, – буркнула я и заснула окончательно.
Разбудил меня лай Полкана. Открыв один глаз, я обнаружила полную темноту – кто‑то не поленился закрыть шторы как следует, и через них не пробивалось ни лучика света. Я застонала, натягивая на голову одеяло. Полкан вцепился в него зубами, потащил на себя.
– Дадут мне выспаться в этой жизни или нет! – ругнулась я. – Вариант «в гробу» не рассматривается.
Хотя еще пару ночей в том же духе, и я залезу спать на чердак в гроб с перископом – закрою крышкой, чтобы точно никто не вытащил.
Полкан облаял меня и, видимо, поняв, что этак каши не сваришь, выскочил из комнаты, продолжая шуметь. Из‑за не закрывшейся до конца двери донесся сперва голос Вареньки, а потом и Стрельцова.
Я выругалась и потянулась за платьем. Повторять недавнюю беготню в одной ночнушке не хотелось. Надеюсь, и Стрельцов сделал выводы и натянет штаны.
При воспоминании о нечаянных объятьях и его реакции кровь бросилась в лицо. Пальцы запутались в крючках, и, ругнувшись – в который уже раз! – я повязала поверх платья шаль крест‑накрест, закрывая застежку.
Полкан не унимался. Теперь его лай доносился с первого этажа. Короткий, отрывистый, тревожный.
– Что случилось? – спросила Варенька, когда я вышла в их комнату.
– Не знаю, но иду узнавать. Позаботься о Марье Алексеевне, в ее возрасте ни к чему волнения.
