Хозяйка старой пасеки

Доктор обернулся ко мне, словно не услышав.

– Глафира Андреевна, простите за эту сцену. Давайте я помогу вам с дровами.

Савелий скрипнул зубами, поняв, что ничего не добьется. Направился к дому, размахивая руками так, будто с каждым шагом разрубал воображаемого противника.

– Не стоит, Иван Михайлович, – улыбнулась я. – Вам еще этого потерпевшего лечить.

– Удивлен, что у вас наконец нашлась смелость постоять за себя.

– То есть вы все знали и не вмешивались? – возмутилась я.

– Глафира Андреевна, я не так давно практикую среди местных помещиков, а не в Больших Комарах. Мне известно, что после смерти вашей матушки с вами случилась нервная горячка… – Он хмыкнул чему‑то своему. – И мой предшественник, объявив вас недееспособной, обратился к дворянскому собранию. Учитывая ваше несовершеннолетие и состояние здоровья, опекунство передали вашей двоюродной бабушке.

– И всем было…

– Глафира Андреевна. – В его голосе проскользнул холод. – Вы прекрасно понимаете, почему симпатии общества были не на вашей стороне.

– Нет. Не понимаю.

Доктор вздохнул, тон его изменился, словно он снова разговаривал с Варенькой.

– Глафира Андреевна, я сознаю, что вам тяжело вспоминать те события. Однако мне известно, что после вашего выздоровления князь Северский, председатель дворянского собрания, беседовал с вами. Вы сказали ему, что заслужили все, что с вами произошло, и пусть все остается как есть.

– Но ведь это было не вчера!

На самом деле я понятия не имела, что за «события» имеет в виду доктор и почему Глаша – прежняя Глаша – считала, будто заслужила подобное обращение. Но ведь она могла и передумать, в конце концов! Мало кто заслуживает, чтобы его будили пощечинами и обзывали как попало.

– Ваша двоюродная бабушка жила нелюдимо, не ездила с визитами и не отдавала их. Однако Марья Алексеевна…

«Не знаю я никакую Марью Алексеевну!» – едва не крикнула я, но чудом вовремя придержала язык.

– …несколько раз навещала вас, и вы каждый раз заверяли ее, что вы считаете ваше положение епитимьей. И что вы очень хотите уйти в монастырь, однако двоюродная бабушка не позволяет вам.

Ну еще бы она позволила, имущество‑то… Стоп. Передало опеку. Я сегодня на удивление туго соображаю. Выходит, и доктор, и Стрельцов обращались со мной как с хозяйкой не потому, что я наследую старухе, а потому что я хозяйка и есть.

А значит…

А значит, кое‑кто соображает еще хуже меня, откровенно нарываясь. Я не злопамятна, просто злая и с хорошей памятью, тем более что и времени забыть не было.

– И я рад, что вы переменили мнение, – закончил доктор.

Я покачала головой.

– Пружину нельзя закручивать бесконечно. Она или лопнет, или распрямится, и горе тому, кто не успел увернуться.

– Это признание? – подобрался доктор.

– Нет, это размышления.

– Тогда будем считать, что я их не слышал. Пес в самом деле слушается команд?

А ведь и правда. Откуда бы местной дворняжке знать, что такое «фас»? Совпало, не иначе: Полкан просто был благодарен мне за ласку и отплатил как мог.

– Что вы, откуда? Я познакомилась с ним сегодня. Видимо, ему тоже не понравилось, как со мной обращаются.

Я присела рядом с Полканом, потрепала его по голове.

– Спасибо.

Он завилял хвостом так старательно, будто собирался взлететь, и лизнул меня в лицо. Я рассмеялась, стараясь не морщиться от запаха псины.

– Да уж, некому было тебя выкупать как следует, – сказала я, выпрямляясь. – Ну ничего, мы это исправим. Чуть позже, если ты не возражаешь.

На улице слишком прохладно и промозгло для купания кого бы то ни было, а в доме я еще толком не разобралась, где и что. Единственным толком разведанным помещением была кухня, но туда, где готовят еду, беспризорного пса тащить не надо. Хорошо бы найти что‑то вроде прачечной, где должна быть и печка, и горячая вода.

Полкан яростно зачесал ухо, как бы намекая, что надолго откладывать купание не стоит.

– Поняла, – рассмеялась я. – Обещаю, до вечера что‑нибудь придумаю.

Я снова собрала дрова. Забрала на кухне огниво. До сих пор я видела такие штуки только в музеях, но руки действовали будто бы сами по себе. Слетевшие искры мигом запалили бересту, а там и дрова занялись. По крайней мере печи в этом доме были в порядке, хоть что‑то.

Как раз когда я закончила с печкой, вернулся от «потерпевшего» Иван Михайлович.

– Раз уж вы здесь, ознакомьтесь, пожалуйста, с моим отчетом и подпишите своей рукой, что записано верно.

Я взяла листы. Интересно, отвратительный почерк – профессиональная особенность врачей во всех временах и мирах? Ни одной буквы невозможно разобрать, китайская грамота какая‑то. Я внимательней вгляделась в написанное и едва не выронила бумаги. Возможно, почерк у доктора и был так себе, но закорючки и завитушки, что я видела сейчас, не имели никакого отношения к привычной мне кириллице. Впрочем, и к латинице тоже. Совершенно незнакомый алфавит и…

Внутри что‑то противно сжалось.

– Я не могу это прочитать.

Голос сорвался, на глаза навернулись слезы. Стать неграмотной оказалось страшнее возможного обвинения в убийстве.

– Глафира Андреевна, не волнуйтесь так, – мягко сказал доктор. – Чистописание никогда не было моей сильной стороной. К тому же, хоть вы и отлично держитесь, заметно, что случившееся с вашей тетушкой очень на вас повлияло. Признаться, я бы больше встревожился, если бы вы вели себя как ни в чем не бывало. Сильное потрясение может проявиться и так.

Я кивнула. Как удачно, что доктор сам нашел объяснение.

– Я бы мог прочитать, но получится, что вам придется поверить мне на слово.

– Ничего.

Я вздохнула, загоняя поглубже злость на саму себя. Разнюнилась! Миллионы людей в мире прожили жизнь, так и не научившись ни читать, ни писать. В отличие от них, у меня такая возможность есть: если в доме не найдется никакого подобия азбуки или прописей, буду искать учителя.

Но это потом.