Хозяйка старой пасеки

Я внимательно слушала, полузакрыв глаза, вспоминала труп и обстановку в комнате. Иван Михайлович оказался очень дотошен в описаниях. А вот его заключение о давности и причинах наступления смерти отец наверняка обозвал бы халтурой – доктор даже температуру трупа в разных частях не измерил. Хотя, может, тут и термометров нет – по крайней мере уличных я не видела ни одного. Еще и причину смерти назвать без вскрытия… Мало ли, может, бабка на самом деле умерла от инсульта, а топором ее рубанули, чтобы получить страховку на случай насильственной смерти, ведь страхование от сердечно‑сосудистых заболеваний стоит намного дороже, чем от несчастного случая. Хотя вряд ли можно назвать несчастным случаем топор промеж глаз.

О чем я? Какое страхование? Если доктор уповает на «благословение» при вывихе – и никто из окружающих не крутит пальцем у виска, значит, с медициной тут полный швах. Судебной в том числе.

Судя по всему, доктор сделал все, что мог сделать в его положении.

– Все верно, – сказала я, дослушав.

– Тогда подпишите.

А вот это засада так засада. Я взяла протянутое перо бездумно – голова была занята поиском объяснения, почему я не знаю собственную подпись. Перо легло в пальцы неожиданно ловко, будто я всю жизнь только им и писала и знать не знала никаких шариковых ручек.

Или рискнуть? Я зажмурилась.

– Что с вами, Глафира Андреевна? – встревожился доктор. – Вам нехорошо?

Рука сама вывела несколько закорючек.

– Что‑то дурно, да, – пролепетала я, по‑прежнему опасаясь раскрыть глаза. Глупо.

Доктор подхватил меня под локоть, усадил в кресло.

– Сейчас я достану нюхательные соли.

Я закашлялась от вони нашатырки, отмахнулась, забыв, что до сих пор держу в руках лист.

– Мне уже лучше, спасибо.

А то ведь не отстанет со своими солями. А я веду себя как дура. В конце концов, доктор сам подсказал мне ответ. Потрясение. Не каждый день находишь родственника с топором во лбу. Можно и собственное имя забыть.

Я посмотрела на записи.

«Записано верно, в чем своей рукой удостоверяю и подтверждаю», – было начертано почерком доктора, а дальше – завитушка, накарябанная мной.

Я ойкнула, выронив лист. Он спланировал на пол, я наклонилась, вглядываясь в россыпь извивающихся гусениц. Ни слова не понятно.

Доктор снова сунул мне под нос вонючую гадость, именуемую нюхательными солями.

– Хватит, я пришла в себя. Почти. Оказывается, я не настолько хладнокровна, как хотелось бы.

– У вас удивительная выдержка.

Он поднял с пола бумаги. Я бросила на них прощальный взгляд: «Труп находится в кровати…»

Так. С этим непременно нужно разобраться. Но без свидетелей. Пока меня не упекли в местную дурку. Весьма негуманную, если верить всему, что я читала про медицину былых времен.

А потому сейчас необходимо чем‑то заняться, чтобы отвлечься. Вот хотя бы…

С улицы донеслось грустное ржание. Точно!

– Вы не возражаете, если я распрягу и почищу ваших лошадей? – поинтересовалась я.

Лошадей я любила с детства. Сперва – платонически, если можно так выразиться, по книгам и фильмам. Потом все же упросила отдать меня в кружок при ипподроме и поняла, что любишь кататься – люби и саночки возить. То есть лошадь чистить и из стойла навоз выгребать.

– Не нужно, – улыбнулся Иван Михайлович. – До Ольховки не так далеко, думаю, как только Анастасия Павловна осмотрит пострадавшую, мы перестанем злоупотреблять вашим гостеприимством.

Гостеприимство! Я подлетела в кресле. Людей надо хоть чаем напоить. Да и запертую в комнате экономку – как бы она ни была мне неприятна – морить голодом все же не стоит. А еще сотский, который ее караулит. Бедняга торчит там уже невесть сколько, хоть стул ему принести, что ли.

– С вашего позволения, – пробормотала я, устремляясь к лестнице.

– Не беспокойтесь, мне есть о чем поразмыслить, – донеслось вслед.

Вот и отлично.

Первый этаж был выстроен не так, как второй, господский. Длинный коридор с деревянными стенами и рядом дверей. У последней переминался с ноги на ногу давешний мужик.

– Барыня, прощения просим, водички не найдется у вас?

– Кашу будете? – ответила я вопросом на вопрос.

– Грешно вам, барыня, над простым человеком ломаться, – обиделся он непонятно чему.

– Прошу прощения?

Он махнул рукой и уставился в стену. Да что опять не так?

Я метнулась на кухню, положила в миску гречки, поставила на табурет. Пристроила рядом кружку с водой, подхватила табурет будто поднос и вытащила в коридор. Поставила перед мужиком. Тот посмотрел на меня. На еду. В животе у него громко заурчало.

– Сядьте и поешьте.

Он снова посмурнел.

– За кушание – спасибо, да только издеваться не надо.

– Да чем я издеваюсь! – не выдержала я.

– Выкаете мне, будто барину, разве ж то не издевательство?

Я ошалело моргнула.

– Хорошо. Не буду «выкать». Садись, поешь и попей спокойно, пока исправник не вернулся. Посуду я у тебя потом заберу, а табуретку оставь, в ногах правды нет.

– Как скажете, барыня. Спасибо за доброту вашу.

Он устроился на табуретке, пристроив миску на колене. Я не стала стоять над душой – незачем, да и некогда – пошла на кухню, по пути мысленно перебирая припасы.

Бочонок с солониной – пахла она нормально, но быстро не приготовить: надо сперва вымочить, полсуток как минимум, а лучше сутки. Бочонок с солеными груздями и еще – с мочеными яблоками. Крынка засахаренного меда. Корзина яиц – большая, десятков на пять. Раз есть яйца, должны быть и куры, пойти поискать? Нет, не сейчас. Живая курица – не магазинная. Ощипать, опалить, выпотрошить – все это время. Да и куры здесь скорее всего натуральные, беговые, просто на сковородку не бросить, как бройлера. Что еще? Немного специй, довольно старых и выветренных. Масло сливочное и масло растительное. Но не подсолнечное и не льняное. И не оливковое: травянисто‑зеленое и пахнет травяной же свежестью. И все же на вкус приятное. Кусок теста в квашне под полотенцем. Большой мешок с гречневой мукой, еще больше – со ржаной, и маленький – с пшеничной.

Что из этого можно сготовить быстрое и простое?