Империя проклятых

Последний угодник замолчал, уставившись на кубок в своих татуированных пальцах. Он изучал чернила, намертво въевшиеся в кожу, имя давно умершей дочери. Жан‑Франсуа делал наброски в своей книге, заканчивая портрет Габриэля, пока его пленник собирался с мыслями. Но в конце концов тишина утомила его, и вампир нахмурился.

– Де Леон?

– Это чертовски тяжело, – пробормотал угодник. – Быть отцом. Ты хочешь оградить своих детей от худшего в мире, даже если знаешь, что из‑за этого они не будут готовы тому, с чем им придется столкнуться в жизни. Но чем скорее ты позволишь им увидеть весь ужас происходящего…

– Oui?

Угодник‑среброносец уставился на дно своего кубка, голос звучал тихо.

– Ты помнишь своего отца, холоднокровка?

– Прошу прощения?

– Отца своего помнишь? Ты же появился на свет не из кошелька своей мама́ благодаря магии.

Жан‑Франсуа поднял взгляд, и глаза у него потемнели от раздражения. А то, что он почувствовал раздражение – вообще хоть что‑то почувствовал по отношению к отцу, – еще больше разозлило. С его языка уже были готовы сорваться полдюжины упреков, но тут он вспомнил совет матери.

И он чувствует родство с тобой, милый маркиз.

Которое умный волк может использовать в своих интересах.

– Я помню его, – ответил историк. – Но особой симпатии не испытываю.

– Ты и на самом деле кажешься мне маменькиным сынком, вампир.

– Если тебе когда‑нибудь посчастливится встретить мою темную мать, де Леон, у тебя не останется ни капли сомнения, почему так получилось.

Габриэль улыбнулся, закидывая одну длинную ногу на другую.

– А кем же тогда был у нас папа́? Какой‑нибудь толстяк барон или пьяница лорд? У тебя вид состоятельного человека.

– Присмотрись повнимательнее, – ответил Жан‑Франсуа, откладывая перо. – Мой папа́ был фермером с убогой окраины Сан‑Максимилля. Без капли благородства в имени.

– Чушь собачья. Ты за всю свою жизнь ни дня честно не проработал.

– Признаю, что в раннем возрасте оказался несколько невосприимчив к деревенскому очарованию, – улыбнулся маркиз. – Папа́ был… полон энтузиазма в своих увещеваниях.

– Он бил тебя?

– Одни бы сказали, что бил. Другие, что мучил. Довольно сложно объяснить иногда. Борьба отцов и сыновей?

– Подумай лучше про отцов и дочерей, – усмехнулся Габриэль.

– Судя по тому, что ты рассказал мне о своей жизни, де Леон, я бы предпочел этого не делать.

Улыбка в глазах угодника‑среброносца быстро погасла, но с губ сошла медленнее.

Выпрямившись, он допил остатки вина, морщась, как будто оно было горьким. В комнате внезапно стало холодно, и над химическим шаром снова запорхал призрачно‑белый мотылек. Габриэль быстро поймал его в руку, быстрый, как нож в темноте.

Маркиз выругался про себя. Он знал, что здесь нужно было действовать поделикатнее.

– Прошу прощения, Габриэль. Это была неудачная шутка.

Угодник раскрыл темницу своих пальцев, и мотылек выпорхнул на свободу.

– Истина – самый острый нож, – ответил он.

Мотылек вернулся на свой бесполезный путь, тщетно трепеща хрупкими крылышками в фальшивом свете шара. Жан‑Франсуа посмотрел на дверь камеры.

– Мелина?

Лязгнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появилась его домоправительница, как всегда исполненная долга. Одетая в длинное черное платье, с рыжими локонами, каскадом спадающими на бледные плечи, Мелина присела в глубоком реверансе, опустив изумрудные глаза.

– Чего изволите, хозяин?

– Еще вина для нашего гостя, голубушка.

– Да будет воля ваша. – Она рискнула поднять взгляд, приоткрыв рубиновые губы. – А для вас?

Губы вампира изогнулись в мрачной улыбке.

– Позже, моя дорогая.

Мелина сделала еще один реверанс и вышла из комнаты. Вампир и его пленник снова остались одни, и в воздухе повис холод, омраченный тенью пустого маяка и бормотанием призраков, которых все еще помнили.

– Я сбежал.

Последний угодник оторвал взгляд от своего кубка.

– Что?

– От папа́. Сбежал. – Жан‑Франсуа изучал свои длинные ногти, разглядывая воображаемое пятнышко. – Я был молод. Глуп. Думал устроиться учеником к известному художнику. Вот и отправился на легендарные улицы Августина, чтобы найти там свое счастье.

– Нашел?

– Меня нашла она, Габриэль.

В дверь камеры постучали.

– Входи, любовь моя, – разрешил Жан‑Франсуа.

Домоправительница вернулась в комнату с новой бутылкой. Жан‑Франсуа заметил, что Габриэль наблюдает за Мелиной, когда та наклонилась, чтобы наполнить его кубок. Серые, как грозовые тучи, глаза угодника блуждали по сокровищам, в изобилии вздымавшимся над ее корсетом, по изгибу ключицы и бьющейся на шее артерии. Жан‑Франсуа видел, что пленник воспламенился при виде этого зрелища и теперь ерзал на кресле, а его пульс застучал сильнее. Взгляд вампира переместился с пуговиц ширинки, вспухшей на промежности угодника, на его сильные, мозолистые руки, и в сознании непрошеным образом всплыло воспоминание, как они обхватили его шею.

«Покричи для меня».

– Что‑нибудь еще, хозяин? – спросила домоправительница.

– Пока нет, любовь моя, – улыбнулся он. – Пока еще нет.

Мелина сделала реверанс и молча удалилась. Габриэль осушил кубок, встретился взглядом с маркизом поверх него, и в воздухе повисло сердцебиение вместе с шепотом о том, что могло бы случиться.

– А почему ты сбежал?

– Прошу прощения? – моргнул вампир.

– Почему ты сбежал от отца, Честейн?