Империя проклятых

– Грех, с‑с‑слишком чудовищный, чтобы его прос‑с‑стить.

Диор подняла взгляд от осколков страницы, стиснув зубы.

– Послушай, я знаю, что ты именно этим и занимаешься. Но вся эта твоя загадочная хрень уже порядком поднадоела, Селин.

Моя сестра что‑то забормотала, еще ниже склонив голову перед статуей сына Вседержителя и сотворив знак колеса. А когда она встала и повернулась к нам, я с удивлением увидел, что она рыдает – по ее фарфоровой маске катились кровавые слезы, окрашивая бледные щеки в алый цвет.

– Он убил их, Диор.

Шепот Селин дрожал от невероятной ярости, когда она указала на пол. И там, рядом с пеплом, где она стояла на коленях, я увидел слова, написанные старой черной кровью.

 

Это ожидание слишком затянулось.

Это бремя слишком тяжело.

Прости меня, Отец.

 

– Мас‑с‑стер Дженоа, – прошипела Селин, – лишил жизни своих слуг и лиат, а затем покончил с собой. Совершив величайший грех, он обрек себя на адское пламя, а вместе с ним и тысячи покаявшихся душ.

Диор покачала головой.

– Не понимаю…

– Он не смог вынести этого. Ждать столько лет. Тяжелое бремя.

Селин решительно вздернула подбородок и принялась расхаживать по комнате, заламывая руки и высказывая вслух сумбурные мысли срывающимся голосом:

– Но не бойся, chérie. Дженоа был не единственным оставшимся Эсаной, как я уже говорила. С‑с‑сама Матерь Марин живет под Дун‑Мэргенном, всего в месяце пути отс‑с‑сюда. Путешествие, без с‑с‑сомнения, будет опасным, но мы…

– Я имею в виду, что ни хрена не понимаю вот здесь! – заорала Диор, поднимаясь на ноги и указывая на резьбу вокруг нас. – Что, черт возьми, это такое? Что все это значит?

Селин перестала расхаживать по комнате и подняла глаза на Диор.

– У нас‑с‑с нет ответов на все вопрос‑с‑сы, chérie.

– В данный момент я удовлетворюсь ответом хотя бы на один!

– Я всего лишь лиат. Мне не указали путь к твоей с‑с‑судьбе, я не…

– Ой, ну хватит нести чушь! – закричала Диор, наконец‑то выйдя из себя. – Ты завела нас хер пойми куда – в тупик, и все, что мы тут видим, – пыль и пепел! И как только зайдет солнце, на нас набросятся Воссы, как черви на труп! К чертям мою судьбу, это моя жизнь! Жизнь Габи! Жизнь Фебы! – Диор шагнула вперед, ее голубые глаза горели яростью. – Мне плевать на то, что ты чего‑то там не знаешь! Я хочу услышать, что ты знаешь! Прямо сейчас, черт возьми! Или между нами все кончено, Селин, слышишь?

Моя сестра сердито взглянула на нее, и взгляд ее бескровных глаз был тверд как камень. Диор встретила его стиснув зубы, как человек, рожденный в трущобах. Я удивился этой ее вспышке, ее разочарованию и ярости. Диор было всего семнадцать лет, и за плечами у нее лежало лишь несколько месяцев войны и несколько сотен миль пути. Тем не менее она не побоялась сцепиться лицом к лицу с чудовищем, обладающим силой веков.

Но в итоге, несмотря на всю эту силу, именно Селин опустила взгляд. Моя сестра уставилась на свои пустые руки.

Она опустила голову и вздохнула.

– Мы расскажем вам все, что знаем.

 

III. Праведники

 

Последний угодник‑среброносец откинулся на спинку кресла, закинув одну длинную ногу на другую, и отбросил с глаз прядь черных волос. Жан‑Франсуа чувствовал: мужчина наблюдает за тем, как он рисует плавные линии на чистой странице, создавая пейзаж мрачного Кэрнхема, его могучих башен, окутанных снегом и тайной.

– Ты готов к этому, вампир?

– Готов к чему, де Леон? – спросил маркиз, не поднимая глаз.

– К суровой правде.

Вампир усмехнулся.

– А я и не знал, что есть какая‑то другая.

– Когда‑то я знавал одного человека. Отца Дугласа а Мэргенн. – Последний угодник поднял бутылку «Моне» и наполнил свой кубок. – Он был братом ордена нашей Богоматери Чудес. Сопровождал армии Девятимечной в оссийских кампаниях. Примерно моего возраста – тогда я был почти мальчишкой. И хотя я считал себя истинно верующим, отец Дуглас посрамил мою приверженность. Он даже не дрался на мечах, этот безумный ублюдок. Единственное, что он имел при себе, вступая в битвы с нежитью и ее приспешниками, – это серебряное колесо на шее, и, уверяю тебя, оно сияло ярче, чем эгида большинства известных мне угодников‑среброносцев. Он был маяком. Пламенем веры. Однажды я спросил его, как ему это удается. Как он может без страха бросаться на стену рабов с мечами в руках. «Зачем же бояться смерти? – сказал он мне. – Ведь за ее пределами лежит царство Божье». Дуглас сражался с нами целый год и ни разу не взял в руки оружие. Он брал дамбу в Бах‑Шиде, помог прорвать оборону в Сэттунне, выдержал штурм Дун‑Крэга без единой царапины. Прошел весь путь до Трюрбале. А потом он увидел эти фермы‑бойни. Эти клетки. Увидел, что Дивоки делали со своими пленниками. Что Бог позволил им делать. Я нашел его за одной из мясорубок – это такой убойный пункт, куда холоднокровки притаскивали тела мертвых и превращали их в пищу для живых.

Габриэль осушил свой кубок одним глотком и, поморщившись, проглотил.

– Там была… яма. Сто квадратных футов, не знаю насколько глубокая. Заполненная костями. Мужчин. Женщин. Детей. Тысячи. Десятки тысяч костей. Полностью очищенных от мяса, из которых потом варили бульон. Просто… охереть можно…

Последний угодник опустил голову.

Повисла долгая пауза, но потом он снова нашел силы говорить:

– Отец Дуглас стоял на коленях посреди всего этого. Черные одежды на фоне белого моря костей. Я видел, как он потянулся к колесу, сиявшему серебряным пламенем, сорвал его с шеи и бросил в кости. Я окликнул его по имени, когда он уходил. Он встретился со мной взглядом, и его взгляд… благая Дева‑Матерь, я его никогда не забуду. Не гнев. Не печаль. Разбитое сердце. Мы нашли его на следующий день. В глухом лесу. Он взял меч какого‑то солдата. И это был единственный раз, когда он взял в руки оружие. Он выколол себе глаза, а потом насадил на меч себя.

– Я так понимаю, в этой печальной истории есть какой‑то смысл? – спросил Жан‑Франсуа. – Кроме демонстрации дикости Неистовых? Все кланы разные, де Леон. Мы н…

– Дело в том, – прервал его Габриэль, – что это ужасно… очень трудно пережить, когда твоя вера разбита.