Инфер-10
– Потому что ты умер, – ответил я, вытаскивая руку из воды и почти без замаха отправляя выуженный снаряд в полет.
Камень размером с куриное яйцо влепился Сесилу в переносицу с глухим стуком. Его глаза потухли мгновенно. Шест выпал из обмякших рук, а следом в воду рухнул сам Имбо.
Встав, я поймал плывущий мимо шест и с его помощью парой движений утопил обмякшее тело и загнал его в черноту проглядывающегося под бетонной плитой пространства. В таких очень любят селиться крабы, осьминоги и всякая прочая хищная живность. А плита не даст выплыть даже раздутому от газов трупу. Встав в центре плота, я повел плечами, разминаясь, а затем погнал плот к выходу на широкую улицу, откуда доносились частые гортанные возгласы, вроде как свиной визг и громкий хохот. Я шел на звуки цивилизации…
**
С плотом я расставался с сожалением – старый, чуток перекосившийся, пару раз мной модернизированный, побитый столкновениями в руинах, он не подводил меня, но сейчас стал слишком приметной деталью. Поэтому я загнал его внутрь наискосок растущего из воды типового панельного железобетонного здания, ушедшего в воду почти по самую крышу, собрал все вещи в рюкзак, после чего перерезал веревки и растолкал бревна в разные стороны, половину выгнав наружу. Да, при желании легко отыскать следы веревок там, где они глубоко впились в концы бревен, вгрызаясь все глубже, но кому это надо? Не покидая здания, я переоделся в полученную от Мумнбы одежду местных – очень просторную рубаху из грубой материи, доходящую почти до середины бедер, снабженную длинными свободными рукавами, и столь же мешковатые штаны до щиколоток. Одежда прекрасно защищала кожу от палящего солнца, легко прошибалась желанным ветром, впитывала в себя пот, была прочной и достаточно приличной, чтобы явиться так в город. Мумнба покупал для себя и даже чуток поносил, но вскоре стремительно разжирел и больше не влезал в нее, однако выкидывать отказывался – та самая слепая вера многих толстяков, что однажды они проявят силы воли чуть больше, чем обычно, и резко постройнеют. Ага… только сюда совсем не подходит слово «чуть».
Нахлобучив на голову сплетенную из красноватого тростника шляпу, я закинул за плечи ремни рюкзака, хотя по сути это был самодельный заплечный мешок, с которого свисало мачете, а внутри хранились важные вещи, разобранный огнестрел с патронами и кое‑какие пожитки; осмотревшись, убедился, что ничего не забыл, и, отправив обвязанную вокруг подходящего камня старую одежду на дно провала, покинул укрытие и полез наверх, где в трещинах стены виднелись слишком правильно торчащие палки с обмотанными вокруг веревками. Когда ветер принес запах разогретого солнцем дерьма, я сместился в сторону, перебрался на соседнюю стену, обнаружил здесь укрепленную самодельную лестницу и уже по ней поднялся наверх, оказавшись на крыше. На последних ступеньках чуть задержался и осмотрелся, сфотографировав мысленно картину.
В нескольких шагах над стеной висит кабинка туалета, в ней кто‑то жалобно урчит – вот откуда запах, все льется прямо в воду, а там, внизу, я видел расставленные рыболовные сети. В центре плоской крыши размерами примерно двадцать на десять расположен большой тростниковый навес, обставленный со всех сторон плетеными кадками с живыми деревцами, чьи кроны добавляют прохлады. Под навесом в два яруса спальные места: подвесные койки в воздухе и циновки на полу. Между кадок с растениями зажаты клетки вроде как с куропатками. Дальше за большим навесом, ближе к противоположному краю, что обращен к шумной улице, стоит еще один навес в разы уже, но при этом раза в два длиннее. Он также обставлен деревцами, свисают бананы, в теньке две большие клетки и в каждой по паре сонных капибар, явно не знающих, что скоро их пустят на мясо. Оба навеса не пустуют, но если центральный – это скорее ночлежка, причем не бесплатная, то второй скорее разновидность здешнего уличного кафе, причем с тем, что мне сейчас было нужнее всего: с отличным панорамным видом на сам город и безразличными сонными соседями на лавке, разглядев которых можно скорректировать собственный внешний вид, а послушав их же, узнать, как себя вести так, чтобы ничем не выделяться из общей массы. И все это абсолютно бесплатно. Идеально для не слишком богатого гоблина вроде меня…
– Даром сидеть не дам!
Хриплый предупреждающий рев вполне мог принадлежать простуженному моржу, но издала его невысокая широкоплечая женщина с невероятно проработанными мышцами покрытого шрамами живота, стоящая за небольшой угловой стойкой в торце длинного навеса.
Убедившись, что все мое внимание приковано к ее персоне (темное от загара лицо, максимально коротко остриженные волосы, раз пять сломанный и кое‑как вправленный нос, какая‑то широкая и мокрая от пота полоска материи поперек сисек и обрезанные из штанов шорты), она стянула с мускулистого плеча мокрую тряпку, шлепнула ею по лысине заснувшего за стойкой оплывшего жирного бугая и повторила:
– Даром сидеть не дам, кампесино! Либо покупаешь выпивку или жратву – либо валишь нахер с моей крыши! Ночевка под навесом – одна монета. Стопка горлодера – одна монета. Миска похлебки…
– Одна монета? – предположил я, на ходу меняя решение и заодно курс.
Сначала я хотел приткнуться где‑нибудь среди этого тяжело дышащего стада потных мужиков, дымящих дерьмовым табаком, задумчиво смотрящих вниз на водную улицу и с еще большей задумчивостью попердывающих. Но горячее приветствие мускулистой владелицы безымянной забегаловки заставило меня передумать.
– Вчерашняя похлебка – одна монета, – подтвердила женщина и с влажным шлепком ударила тряпкой второй раз: – Эй, хомбре! Проснись! И вали отсюда! Место занимаешь!
– Так свободно же, – сонно прохрипел подскочивший мужик.
Всего на лавке перед стойкой могло поместиться не меньше троих, но жирный уселся по самому центру.
– Вон клиент идет! И судя по его небритой уверенности, он с деньгами. А ты иди под навесом отдохни – сегодняшний день бесплатно. Только не лезь в койку – порвешь! Твое место на циновке, Пауло…
– Кто там с деньгами? Плевать мне! Пусть сидит в… – сонный бугай развернулся ко мне, заглянул в глаза и… сдвинулся в сторону с проворностью невесомого легкоатлета. – Пойду я под навесом посплю… а то голова тяжелая…
Проход был узковат, и ему пришлось подождать, пока я усядусь на край освобожденной им скамейки, только сейчас поняв, что она сделана природой, а не лапами гоблина – сквозь крышу снизу вылез когда‑то корень, понял, что жратвы здесь нет, и ушел опять вниз, по ходу дела достигнув толщины в мое предплечье. Затем уже сверху приколотили несколько досок – и скамья готова.
– Похлебку будешь? Бобовая, пекучая, – поинтересовалась владелица забегаловки. – Деньги вперед. И сразу предупреждаю: в долг не верю, на улыбки не ведусь, в трахе не нуждаюсь, помощь не требуется.
Выслушав ее, я кивнул:
– Похлебку пекучую буду. Сегодняшняя?
– Сегодняшняя. От вчерашней только жижка, гущу тут быстро поджирают, если не доглядеть, а я не доглядела, а Мико у котла задремал… Позавчерашнюю подкисшую похлебку тоже не дожрали, велю прокипятить и миску дам бесплатно в придачу, если закажешь выпивку.
Прикинув возможности уже опустевшего желудка, я выложил на стойку две монеты:
– Мне двойную порцию сегодняшней похлебки, стопку нормального горлодера… а что вообще есть кроме похлебки? Жареное мясо? Компот?
– Компот? Есть. Монета за кувшин. Мико варит постоянно, чтобы не дать фруктам сгнить. Утром зарезали жирного карпинчо. Если готов заплатить пару монет за кусок мяса размером с твою ладонь – велю Мико зажарить.
