Искуситель

Дома время от времени появляется горничная – миссис Говард, – но сегодня и она ушла пораньше: в квартире идеальный порядок, выделяется только брошенный у дверей рюкзак. Из‑за расстегнутой молнии торчит небольшой ноутбук и ярко‑красный пиджак, скомканный и запихнутый в рюкзак минут сорок назад, когда я вышла из школы. Мне тесно в форме, не по душе с гордостью носить на груди герб частной школы «Тринити», как делают некоторые одноклассники. Учиться периодически откровенно скучно.

В прихожей едва слышно хлопает дверь, и я, поставив игру на паузу, вскакиваю с дивана. Бегу по гостиной и сворачиваю в коридор, скользя по полированному паркету, едва не сшибаю подставку для зонтиков по пути и натыкаюсь на стоящую в коридоре мать. Длинные темные волосы аккуратно уложены и спадают на плечи крупными локонами, кремовое платье под наброшенным на плечи черным пиджаком едва заметно переливается в ярком свете потолочной лампы. Как и всегда, мама выглядит так, словно сошла со страниц модных журналов.

Иногда я ей завидую. Я, такая нескладная в свои тринадцать, частенько поглядываю в зеркало и замечаю острые плечи, дурацкую школьную форму – красный пиджак, свободную блузку и уродливую шерстяную юбку, – выступающие колени и прыщи на лице. Как вышло, что рядом с мамой я такая дурнушка? Когда папа бывал дома почаще, то постоянно повторял, будто я копия матери. Со зрением у него явно проблемы.

– Снова тебе на месте не сидится, Сильвия, – цокает языком мама и качает головой. Легким, изящным движением смахивает пиджак с плеч и вешает в шкаф. – Сколько раз я говорила, не торопись и не иди на поводу у любопытства. Ты только посмотри на себя, принеслась сюда, будто на пожар, а могла бы спокойно подождать меня в комнате.

Мама шагает в гостиную мимо кухни, и стук каблуков по паркету заполняет собой всю квартиру. Я послушно иду следом и умышленно повторяю каждое движение: покачиваю бедрами в такт шагам, держу спину ровно и задираю нос повыше. Получается скверно. Хорошо еще, в гостиной нет зеркал, иначе не выдержала бы. Представлять себя такой же невесомой и женственной, как мама, – одно дело, а видеть, что рядом с матерью я похожа скорее на семенящую следом креветку, – совсем другое.

Нахмурившись, я пробую выпрямить спину еще сильнее, но ничего не выходит.

– Нам сегодня табели выдавали, – говорю тихо, словно опасаясь, что мама и в самом деле услышит. Она даже не оборачивается. – Я думала, как обычно, отдать их миссис Говард, но она уже ушла, когда я вернулась из школы. Ты не хочешь посмотреть?

Мама не произносит ни слова. Бродит по гостиной, подходит то к длинному металлическому книжному стеллажу, то к высокому панорамному окну, заглядывает за легкую полупрозрачную занавеску и качает головой. Неужели и правда не услышала? Но в то же мгновение она бросает на меня такой пронзительный взгляд, что я тут же сажусь на диван и жмусь поближе к углу.

Взгляд у нее и правда говорящий, и кому, как не мне, знать: не к добру это.

Общаемся мы редко, а по душам не говорим и вовсе никогда: мама предпочитает болтать с подругами по телефону или чинно прогуливаться в новом с иголочки платье среди коллег отца, когда те закатывают светские приемы. Некоторые из них проходили у нас дома, и тогда я закрывалась в своей комнате на втором этаже.

«Такие мероприятия не для маленьких девочек, дорогая», – сказала тогда мама и улыбнулась мне одной из самых холодных улыбок. Но ведь я тоже могла бы надеть платье, пройтись по тогда еще полупустой гостиной, улыбнуться гостям, как учил папа, или тихо посидеть с миссис Говард и официантами на просторной кухне. Но мама предпочитала делать вид, что дочери у четы Хейли нет или она настолько мала, что пускать ее на корпоративные встречи – дурной тон. Сейчас, хмуря тонкие светлые брови, я думаю, что у матери просто нет на меня времени.

Маме не хочется учить меня быть женщиной, потому что едва ли у меня получится. Девочки из «Тринити», те, что постарше, выглядят ничуть не хуже даже в дурацкой школьной форме, а я рядом с ними похожа на гадкого утенка – несуразная, прыщавая, лишенная природного шарма.

Я тяжело вздыхаю. Надеюсь, мама не станет об этом говорить.

Пусть просто бросит беглый взгляд на табель, подожмет губы, как она умеет, вежливо улыбнется и попросит меня подняться к себе. У нее же наверняка куча дел: зайти к косметологу, встретиться с кем‑то из подруг по клубу живописи на Манхэттене, решить пару вопросов с цветочными магазинами, которые купил ей в прошлом году папа.

Сколько бы родители ни думали, будто я еще мала и наивна, я все‑таки не дура и замечаю очевидные вещи. Мне вовсе не наплевать, что происходит в жизни мамы и папы.

Это им нет до меня никакого дела. Работа, работа, работа – и ничего больше. Бабушка с дедушкой, которые приезжают только на Рождество и День Благодарения, и то проводят со мной больше времени. Не говоря уже о миссис Говард. Когда в прошлом году я впервые столкнулась с месячными, бежать за прокладками пришлось именно к горничной. Она же объясняла мне, как себя вести и что делать, еще и книжку глупую всучила. Как будто обо всем нельзя прочесть в интернете.

Но мне до жути хотелось бы обсуждать такие вопросы с мамой. Иметь возможность прийти к ней вечером и сказать, что я теперь девушка и… Что и? Настроение окончательно портится. Мама просто взглянула бы на меня свысока и сказала бы, что приличные девочки не поднимают такие вопросы на людях. И неважно, что мы могли бы сидеть на кухне собственного дома, где не было бы никого, кроме нас двоих.

– Сильвия.

Голос матери заставляет едва заметно вздрогнуть и поднять голову.

Она вышла из ванной комнаты для гостей – в длинном шелковом халате, с забранными наверх волосами, но все с тем же идеальным макияжем. Наверное, если бы Мэрилин Монро была брюнеткой, выглядела бы точно так же. Удивительно, как мама не додумалась пойти в кино или модельный бизнес. Высокая, худая, с острыми, нестандартными чертами лица, которые удивительно гармонично сочетаются с ее образом. Имя Лауры Хейли точно было бы у всех на устах, как имя той же Кейт Мосс.

Я вновь ерзаю на диване. Меню паузы мигает на широком экране телевизора, когда‑то яркая картинка стала черно‑белой.

– Нет, нет, нет, – вскидывает руки мама, когда я встаю, чтобы достать из рюкзака табель. – Оценки можешь оставить миссис Говард. Она внесет их в журнал, чтобы твой отец мог полюбоваться на них, когда изволит приехать домой. Но мы‑то с тобой знаем, что ничего особенного в этих оценках нет.

Она улыбается – не холодно и вежливо, как обычно, а спокойно и деловито, будто собирается обсудить цветочный магазин не с кем‑то из нанятых помощников, а со мной, – и садится на диван. Только сейчас я замечаю бокал на тонкой ножке у мамы в левой руке. Внутри плещется темно‑бордовое вино, источая едва ощутимый, но противный кисловато‑сладкий аромат.

– Но…

– Тише, Сильвия. Мы с тобой редко говорим как женщина с женщиной, но тебе уже тринадцать лет, и самое время узнать, как устроен этот мир.

Сердце пропускает удар. Неужели мама наконец восприняла меня всерьез?

– Не знаю, заметила ли ты, но мы с отцом все меньше времени проводим вместе. Как только я улажу все дела в Нью‑Йорке, то вернусь к родителям, в Палермо. Естественно, ты останешься с ним, этот вопрос мы уже утрясли.