Из ледяного плена

Велимира Борисова с уверенностью опознала найденный у забора труп как гражданина Самойлова Бориса Аркадьевича, 1974 года рождения, уроженца города Санкт‑Петербурга. Вернее, в момент его рождения город назывался Ленинградом, но это отношения к делу не имело.

Как именно Борис Аркадьевич мог оказаться привязанным за шею к ограде Университета промышленных технологий и дизайна, она понятия не имела. Несмотря на то что этот университет окончили она и дочь погибшего, сам он ни к одному зданию этого учебного заведения никогда в жизни не приближался.

Во время опознания Велимира вела себя довольно мужественно. Побледнела, конечно, и вцепилась в руку сопровождавшего ее Зубова, но в обморок не упала и вон из секционной судебного морга не бросилась.

– И что теперь? – спросила она у Зубова, когда неприятная процедура закончилась. – Нужно же что‑то делать.

– Завтра будет определена причина смерти, – объяснил он. – Если выяснится, что Самойлов свел счеты с жизнью, то тело отдадут семье для погребения.

– Дядя Борик? Свел счеты с жизнью? Но это невозможно! – воскликнула она.

– Почему? Вы же сами сказали, что он был опустившимся человеком, потерявшим бизнес и семью, сильно пьющим и практически живущим на подаяния более богатого родственника. Почему ему не могло прийти в голову покончить со своим бессмысленным существованием?

В описании, которое он только что озвучил, что‑то не билось. Какая‑то деталь была лишней, мешала, колола глаза, нахально выбивалась из стройного ряда. Но какая?

– Дядя Борик был очень жизнелюбивым человеком, – покачала головой Велимира, сбив его с мысли. – Он пил и не работал, потому что ему так хотелось. Жизнь, которую он вел, полностью его устраивала. В его существовании было, если хотите, что‑то эстетское. К примеру, он совершенно сознательно носил туфли на босу ногу. Представляете? Как Остап Бендер. Говорил, что штопать носки не умеет, а ходить в дырявых ниже его достоинства. И покончить со своим бедным существованием он мог совершенно другим способом, не накидывая петлю себе на шею. У него имелось что продать. Просто до последнего времени он наотрез отказывался это делать.

Точно. Вот она, та странность, которую непроизвольно отметило зубовское подсознание. У нищего как церковная мышь пьяницы, живущего в убитой коммуналке, была картина Малевича. Впрочем, Малевич оказался подделкой, которую вряд ли купили бы за те деньги, за которые полотно выставили на продажу. Но кто сказал, что та картина – единственная? А еще ведь бриллианты и изумруды, которые выставлялись на «Авито» отдельным лотом. Теперь, когда нет нужды придерживаться легенды, по которой он появился в квартире Волкова, можно и про них спросить. Точнее, даже нужно.

– И что, у Бориса Аркадьевича были какие‑то ценности? – Свой вопрос Алексей задал как бы между делом, как будто ответ на него не очень‑то его интересовал.

– Не очень большие. С того времени, когда он занимался бизнесом, у него остались несколько картин. Точнее, одна работа Бориса Григорьева, одна Николая Тимкова и тот Малевич, ради которого вы пришли.

– Лже‑Малевич, – мрачно пробурчал Зубов. – Может, и остальные картины такие же.

Названные ею имена художников ни о чем ему не говорили. Он вообще плохо разбирался в живописи, разговор о которой опять, уже в десятый раз за сегодня, напомнил ему об Анне. Напоминание снова ударило болью, но какой‑то тупой, смазанной. В конце концов, даже к боли можно привыкнуть, если тебя постоянно бьет током.

– Я не знаю, – призналась Велимира. – Я не очень разбираюсь в живописи. В отличие от дяди Савы и бабушки. Но если в Малевиче дядя Сава сомневался, то про Григорьева уверенно говорил, что это подлинник. Он даже хотел приобрести его у дяди Борика, потому что у него в коллекции живописи тоже есть один Григорьев, но дядя наотрез отказался продавать. А Тимкова он бы и вовсе не продал, потому что был с ним лично знаком.

От количества информации, которую предстояло проверить, у Зубова немного закружилась голова. Он не хотел вступать на зыбкую почву, связанную с живописью. Не хотел, и все тут. Не мог. Впрочем, если завтра утром судмедэксперт вынесет вердикт, что Самойлов все‑таки повесился, то никакого уголовного дела не будет, и причины, по которым Борис Аркадьевич сначала ни в какую не соглашался продавать свои картины, а потом выставил их на продажу, потеряют всякое значение. Равно как и то, кто такие Григорьев и Тимков, с которым покойник, оказывается, даже был знаком лично.

– Это тоже художник? – уточнил он у Велимиры. – Тимков этот.

Она посмотрела на него с жалостью, как на убогого. Впрочем, взгляд этот коренным образом отличался от того, каким обычно на Зубова смотрела Анна. В ее взгляде всегда читалась легкая насмешка, а вот у Велимиры нет. И на том спасибо.

– Николай Ефимович Тимков – заслуженный художник России, – пояснила она. – Мастер пейзажной живописи, окончил мастерскую Бродского и стал одним из ведущих художников Ленинградской школы живописи.

– Так Бродский же вроде был поэтом, – растерянно пробормотал Зубов, чувствуя себя полным идиотом.

Взгляд Велимиры подтвердил его наихудшие опасения.

– Поэтом был Иосиф Бродский, и был он на пятьдесят три года моложе художника Исаака Бродского, – пояснила она голосом училки. – И они друг другу даже не родственники, хотя у обоих в Питере есть свой музей.

Внутри себя майор Зубов дал обещание, что обязательно сходит в оба. И с чего бы вдруг у него возникло такое желание?

– А возвращаясь к Тимкову… Он тоже очень известен. Выставлялся с 1929 года. Имел персональные выставки в Ленинграде, Москве, Сан‑Франциско, Нью‑Йорке, Вашингтоне, Аспене. Его картины хранятся в Русском музее, Третьяковской галерее, в музеях и частных коллекциях в России и за рубежом. Дядя Борик познакомился с ним незадолго до его смерти. Тимков скончался в 1993‑м, а за год до этого дядя Борик спонсировал какое‑то мероприятие с его участием, они встретились, остались весьма довольны друг другом, и Николай Ефимович даже подарил ему одну из своих работ. Разумеется, дядя Борик страшно этим гордился и не расстался бы с этой картиной, даже если бы ему грозила голодная смерть.

Нет, все‑таки мучащий его вопрос Зубов задаст. Не станет терпеть до завтра, даже если утром выяснится, что все вопросы не имеют смысла.

– Велимира, если Самойлов так долго отказывался продать хранящиеся у него ценности, хотя сильно бедствовал, то почему сейчас он вдруг выставил на продажу своего Малевича? И еще драгоценные камни.

– Какие драгоценные камни? – быстро спросила девушка, и эта быстрота Зубову отчего‑то не понравилась. Неискренне она выглядела, фальшиво.

– Дело в том, что ваш дядя, то есть Савелий Игнатьевич Волков, выставил на «Авито» два лота. Видимо, по просьбе Самойлова. Один – это картина якобы Малевича, которую вы мне так любезно показали. А второй – два бриллианта весом в десять и сорок шесть карат, а также крупный природный изумруд. Или они принадлежали не Самойлову, а Волкову?

– Я не знаю. – Глаза у собеседницы забегали, так что теперь Зубов был практически на сто процентов уверен, что она лжет. – Я никогда не слышала ни о каких бриллиантах. Честно‑честно.

Теперь Велимира смотрела ему прямо в глаза, таращилась, стараясь изобразить безмятежный взгляд, вот только Алексей заметил, как она скрестила пальцы на правой руке и быстро‑быстро спрятала ее за спину. Детский сад, ей‑богу.