Коллекция Энни Мэддокс

…Но в гостиную вошла невысокая полноватая женщина, одетая с той обманчивой простотой, которая обычно требует немалой изобретательности и ещё больших материальных затрат. Незамысловатый на первый взгляд покрой костюма из тёмно‑розовой шерсти не скрывал ни искусства портнихи, ни умения владелицы носить дорогие наряды. Изысканная камея скрепляла пышный воротник блузы, выглядывающей из выреза жакета, и нежное облачко белоснежного шёлка лишь подчёркивало превосходный цвет лица отцовской супруги. Её волнистые светлые волосы, уложенные на затылке в свободный пучок, матово сияли, и причёска оттеняла мягкость черт – округлые линии щёк, подбородка, чуть вздёрнутый нос и пухлые губы, тронутые неяркой помадой. Она улыбалась, и улыбка её была открытой, искренней и самую малость извиняющейся, и те же извиняющиеся нотки зазвучали в её хорошо поставленном нежном голосе, когда она сверилась с записями в пухлом ежедневнике:

– Надеюсь, вас не затруднит немного подождать? Вы ведь мисс Беррит? Боюсь, я что‑то напутала с расписанием. Прошу прощения, я думала, что вам назначено на два часа, но в дни прослушивания всегда так много хлопот…

Оливия поднялась и сделала несколько шагов вперёд. Волнение её улеглось. В детстве они с Филиппом нередко представляли себе эту встречу с женой отца, всякий раз выдумывая новые способы вызвать её досаду или привести в растерянность – отомстить за всю ту боль, что испытала по её вине их мать и они сами. Однако та, которая в воображении близнецов представала вульгарной крючконосой мегерой, не имела ничего общего с этой улыбающейся дамой, и давнее наваждение вмиг рассыпалось в прах, как рассыпается в сказках домик злой колдуньи, когда спадают чары. Чувство облегчения оказалось таким глубоким, что Оливия спросила себя, почему же ей раньше не приходило в голову появиться на Кларендон‑гарденс, хотя бы даже из любопытства. Разве наш жизненный путь настолько долог, чтобы годами нести в своём сердце бремя горечи и гнева? И стоит ли мостить дорогу в будущее булыжниками старых обид?

– Скорее, это мне следует извиняться, миссис Адамсон. Я не предупреждала о своём визите. И я не мисс Беррит, меня зовут Оливия. Я пришла повидать отца. Конечно, если расписание позволит ему сделать небольшой перерыв, – и она доброжелательно улыбнулась, стремясь избавить их обеих от неловкости.

Но одного намерения оказалось мало.

Лицо миссис Адамсон вдруг исказилось, будто в поясе юбки обнаружилась забытая портнихой игла, и она так разволновалась, что ежедневник выскользнул из её рук и с глухим стуком рухнул на ковёр.

– О, боже, это так неожиданно! – щёки её под тончайшим слоем пудры порозовели. – Да‑да, я понимаю… Конечно же, Джон будет очень рад… – растерянно заверила она гостью, пока та помогала ей собирать разлетевшиеся листки, исписанные мелкими округлыми буковками. – Разумеется, я тоже… – спохватилась миссис Адамсон, когда они обе выпрямились и перевели дух. – Я тоже рада. И прошу, мисс Адамсон… Оливия… Называйте меня Фелисити. Так ведь всем будет удобнее, правда? И вы непременно должны остаться на ланч!

Такое стремительное сближение не входило в первоначальные планы, но Оливия не смогла оттолкнуть протянутую ей масличную ветвь. Впрочем, уместных к случаю выражений она отыскать тоже не сумела, поэтому лишь кивнула, и тут за её спиной послышались тяжёлые шаги.

Сдержав порыв поправить волосы и одёрнуть жакет, Оливия обернулась.

– Здравствуй, отец. Надеюсь, мой внезапный визит не нарушил твои планы?

Судя по выражению лица Джона Адамсона, ошеломлённого неожиданной встречей со взрослой дочерью, он тоже мысленно посетовал на отсутствие под рукой справочника по светскому этикету, и Оливии пришло в голову, что в таких жизненных моментах, как этот, всегда присутствует что‑то от водевиля. Миссис Адамсон, то есть Фелисити, обеими руками прижимающая к груди ежедневник, будто щит, она сама, стоящая очень прямо, почти не дыша; и отец, оглядывавший их двоих так внимательно, словно подозревал в сговоре против него. Не хватало лишь смышлёной горничной в роли субретки, отпускающей в зал забавные реплики, и, как только Оливия об этом подумала, та сейчас же появилась на пороге:

– Мадам, я могу подавать ланч? Кухарка страшно переживает, что суфле опадёт, и вы откажете ей от места. Внизу такая нервная обстановка, что Джинни уже разбила две подставки для яиц и соусник от синего сервиза. А кухарка…

Джону Адамсону потребовалось лишь чуть поморщиться, но его супруге хватило и этого. Миссис Адамсон мгновенно опомнилась и принялась за свои обязанности:

– Достаточно, Мейбл, – строго оборвала она горничную. – Можешь подавать ланч, только добавь ещё один прибор, у нас гостья. И передай Джинни, что стоимость разбитой посуды вычтут из её жалованья. А с кухаркой я поговорю после чая. И в следующий раз, будь добра, дождись, когда я буду одна. Мы не должны отвлекать мистера Адамсона от его важных размышлений подобной чепухой. Всё, иди! – отчитав горничную, она сразу почувствовала себя увереннее и уже другим тоном, повернувшись к Оливии, посетовала: – Представить не могу, почему прислуга так любит жаловаться друг на друга. Или дерзят, или жалуются – одно из двух. А как трудно стало найти хорошую повариху, вы и не представляете! Джону необходимо полноценно питаться, и я уже готовилась переманить кухарку Гамильтонов, посулив ей жалованье вдвое…

– Довольно, Флитци. Остынет ланч, а я голоден. К тому же вряд ли нашей гостье интересны твои неудачи в домашнем хозяйстве, – и Джон Адамсон, любезно пропустив Оливию вперёд, направился в столовую, а на лице его супруги появилось точно такое же обиженное выражение, как и у горничной Мейбл.

 

***

 

Столовая в доме Адамсонов представляла собой самую красивую комнату из тех, где доводилось бывать Оливии. Всю её заполнял свет, лившийся из французских окон, а серебряные вазы и зеркало над каминной полкой множили голубоватые блики, дрожавшие павлиньими глазками на лазурных портьерах и белоснежной скатерти, на тонкостенном фарфоре и безупречно начищенных приборах.

В широком простенке, меж бронзовых светильников, висел портрет отца, изображающий того в полный рост. Как ни странно, именно на портрете Джон Адамсон обнаруживал сильнейшее сходство с Филиппом, что стало для Оливии напоминанием, зачем она здесь, в этом красивом, но абсолютно холодном доме, в котором она ощущала себя словно чужестранец, не ведающий ни языка, ни обычаев этого края.

Её сбивало с толку и то, что в действительности отец выглядел совсем не таким, каким она помнила его все эти годы. Он казался ниже ростом, хотя всё равно его можно было назвать довольно высоким человеком, но черты его лица расплылись, потеряли ту выразительность и чёткость, что запечатлел когда‑то художник. Поредевшие на висках тёмно‑каштановые волосы с тем же рыжеватым отливом, что и у Филиппа, и у неё самой, потускнели, и в беспощадном дневном свете виднелись серебристые нити. Складки на лбу и поплывшие вниз уголки глаз придавали его лицу уставшее и немного сварливое выражение.

Принесли супницу, и, когда горничная подняла крышку, из‑под неё выпорхнуло облачко горячего пара с ароматом кореньев и пряных трав. Пока чета Адамсон обсуждала утреннее прослушивание, Оливия, вежливо поддерживая разговор, незаметно вглядывалась то в портрет, то в его живой прототип, сидевший напротив неё. Вглядывалась и пыталась понять, отчего её сердце так болезненно застыло в одной тональности, тоскливой, как си‑бемоль минор, предваряющей начало «Альпийской симфонии» Штрауса.